Алексей Филиппов - Презренный кат [СИ]

— Погоди, погоди, — треснул кулаком по столу Чернышев. — А Анюта-то где? А она как же?

— Так тоже, поди, уехала, — развел руками Ёкось-Мокось. — Гаврила Федорович всех пташек своих забрал. Ух, как они в кибитке его визжали. Кого там только не было: и Софья была, и Катерина, даже Магда в наличии имелась. Эта самая верткая из них. А уж коли, и Магду он похитил, то Анюта твоя тоже, поди, там. Где же её еще-то быть? Старый-то граф только вдвоем с графиней поехали. У них в карете никто не визжал, а вот из Гаврюхиной кибитки: и визг, и писк, и бабьи слезы. Там твоя Анюта и не сомневаться, не думай, там.

Еремей, услышав неприятную новость, вскочил из-за стола и хотел куда-то бежать, но Киселев ловко поймал его за полу кафтана.

— Ты куда Ерема? — ухватил Иван ката за полу кафтана. — Чего забеспокоился так?

— В Москву мне надо, — попытался отмахнуться от товарища кат. — Мне Гаврюху этого побыстрее найти надобно, иначе не будет мне в жизни покоя. Никогда не будет. Может, догоню его в дороге?

— Погоди, погоди, в дороге его тебе пешком точно не догнать, — взмолились в один голос собутыльники Еремея. — Завтра пойдешь, а то ведь на улице скоро темнеть начнет. Куда ты, на ночь глядя? В лесу ночью никак нельзя ходить. Вон на прошлой неделе Трифона Губастого медведь насмерть задрал. Он вот так же товарищей не послушался. Нельзя тебе сейчас Ерема в лес. Никак нельзя. Завтра пойдешь.

— А сейчас пойдем лучше к девкам сходим, — деловито потер ладони Киселев, обоими глазами поочередно. — Я же тебе говорю, что Марьянка по тебе стосковалась. Она непременно велела тебе приходить. Огонь — баба! Нам бы только денежку где найти, а то ведь знаешь, как с пустыми руками приходить плохо. Вот вчера, пошел я к ним с пустыми руками, думал от стыда сгорю, но ничего, бог миловал.

— Ты же говорил, что копейка вчера у тебя была? — вспомнив утреннюю встречу, засомневался вдруг в правдивости слов товарища кат.

— Так это я у них занял копейку-то, — махнул рукой на сомнения собутыльник. — Поклялся я им, что на днях много чего принесу. Ну, чего Ерема, у тебя в кармане больше ничего нет?

Чернышев равнодушно пожал плечами, вытащил из кармана ещё монету и бросил её в грязную ладонь Ивана.

— Вот молодец, вот это по-нашему! — закричал Киселев. — Вот она — русская душа! Да разве какой немец на такое пойдет? Ни в жизнь не пойдет. Верно Екось-мокось? Я-то уж точно знаю, что не пойдет. Не под силу немцу такой душевный подвиг. Никак не под силу.

Иван резво подбежал к стойке кабатчика, взял приличную бутыль вина и жестом пригласил товарищей на выход.

Взяли Еремея прямо на кабацком крыльце. Так лихо взяли, что он и охнуть не успел. Резко заломили два солдата руки, а кто-то третий сзади под коленку ударил. Против троих разве устоишь? Навалились служивые люди на Чернышева, связали руки его и смеются довольные. Екося-Мокося тоже в грязь лицом положили, а вот Киселев вывернулся, оттолкнул солдата, да уж было убежал от неволи, но тут грохнул злой мушкет, и крупная картечь снесла веселому плотнику половину затылка. Захрипел Иван, упал, крепко прижимая к груди бутыль с вином, и простился со своею беспокойной жизнью. Напрасно будут ждать сегодня девки, обещанного им возврата долга с угощением. Напрасно будут ругаться, обзывая Ивана самыми нехорошими словами и грозить ему самыми суровыми карами. Напрасно. Не придет к ним больше Киселев. Он теперь вообще больше никуда не придет. На роду видно было у него написано: не приходить больше никуда от этого вот кабацкого крыльца.

А вот у Еремея Матвеевмча на роду видимо другое было написано, и потому потащили его довольные удачной засадой солдаты к избе Тайной канцелярии. Особенно радовался пленению ката молоденький поручик Тавров.

— Как знал я братцы, как знал, — звонко кричал юнец, обращаясь, то к одному, то к другому солдату. — Это ведь я придумал засаду возле Апраксинского дома посадить. Надо быстрее Толстому Петру Андреевичу доложить. Он у нас в полку за поимку этого поганца пять рублей серебром обещал. Если отдаст, то я братцы мои ведро вина вам сегодня же куплю, да и если не отдаст, то тоже куплю. Право слово, куплю. Полведра, а куплю! Вот удача у меня сегодня, так удача. Теперь про меня, поди, и сам Государь император услышит. Чай ему непременно об этой засаде доложат? А может, и во дворец царский меня пригласят? Вот счастье-то привалило, вот счастье-то. Как думаешь Карабанов, может мне в гвардию сейчас попроситься? Как думаешь?

Мосластый солдат вяло пожал плечами, и поручик бросился к другому.

— Ты смотри Тимофеев, не упусти басурмана. Приглядывай получше за ним. Он знаешь хитрый какой. Его сам граф Толстой пытать собирался. Он ведь знаете, чего в крепости учудил?

— Я знаю, — хмуро пробормотал солдат Карабанов и с короткого замаха ударил Еремея прикладом по лицу. — Из-за этой вот гадины дружка моего лучшего Гришу Митрофанова батогами на смерть забили. Трое детишек сиротами расти будут. Пропадут теперь они без отца. Младшему-то год всего и баба Гршина опять на сносях. Гриша-то ведь в карауле был, когда эта сволочь татей из темниц выпускала. У, ирод.

Солдат еще раз замахнулся прикладом, но поручик строго осадил его.

— Не сметь Карабанов. Мне к графу Толстому его живым привести надобно. Смотри у меня! Не смей самовольничать!

Хотя и не получил Еремей второго удара по лицу, но и от первого потекла с него кровь, как сок из раненой березы весной. Удар карабановского приклада глубоко рассек кожу аккурат между правой и левой бровью, и кровь теперь растекалась по всему лицу пленника. Когда ката довели до места, он уже ничего не видел и только угадал ступени крыльца родной еще совсем недавно канцелярии. Поручик сразу хотел вести Еремея в застенок, но солдат у двери их туда не пустил.

— Не велено, — буркнул он, выставляя впереди себя граненый штык. — Монаха псковского там пытают. Уж больно дело, говорят, тайное. Он стервец против Государя батюшки молитву перед народом читать задумал. Ох, и достанется ему теперь за задумку свою. Только начали с ним беседовать. Не завизжал он еще. Придется ждать.

— Это как ждать? — недоуменно захлопал лохматыми ресницами Тавров. — Мы же самого Чернышева поймали.

— Вижу, что Чернышева, но пустить не могу. Вон в чулан его пока посадите, а как застенок освободится, так и отведете к нужному месту. Мы всегда так делаем, коли, застенок занят.

Еремея частыми крепкими пинками втолкнули в чулан и с лязгом захлопнули за ним обитую медью дверь. Чернышев, полежал чуть-чуть на прохладном полу, тяжело кряхтя, поднялся на ноги, на ощупь нашел лавку и сел на неё. Он чуть отдышался, попробовал немного утереть лицо о штаны и откинулся спиной на каменную стену.

— Прощай Анюта, — прошептал кат сухими губами, силясь представить желанный образ прелестницы. — Прощай красавица. И моря синь в твоих глазах, и яхонт алый на губах.