Алексей Филиппов - Презренный кат [СИ]

Монах перекрестился, вздохнул протяжно и продолжил свой печальный рассказ.

— Случилось мне тогда под Азовом-крепостью воевать. Как нас побили там, все теперь знают. Только не всем ведомо, сколько мы трофеев военных по морскому побережью собрали. И трофеев бесчисленное множество собрали и душу на славу отвели. Славно мы в то времечко погуляли. Сядем в лодку и идем вдоль берега морского на веслах. Увидим поселение какое, так сразу и к нему. Выскакиваем на берег и всё, что под руку попадет — всё наше было. Девки там были, доложу я тебе Ананий, такие скусные, что только пальцы облизать. Прости меня Господи за мысли эти грешные. Прости еще раз. Однажды разорили мы деревушку рыбацкую, потешились вдоволь, набрали всего с собой, сели в лодки да назад к полку своему поплыли и тут буря поднялась. Такая дерзкая, что мне страшнее её по тому времени и видеть никогда не приходилось. Отбросила стихия нас от берега, зашвыряла лодчонку нашу, словно щепку невесомую. Вот Ананий, где страх настоящий был. Всё, что я до этого страхом считал, шалостью детской оказалось. Волны так вздыбились, что неба видать не стало. Лодка трещит, брызги лицо заливают так, что и дышать не всякий раз получается. Всё, думаю, пропал ты Филипп Худяков в пучине морской. Кончилась твоя жизнь бесшабашная! И жить тебе осталось только миг один последний. А чего делать в последний миг? Молиться я стал да клятвы разные Господу давать? Все в лодке тогда молились и клялись. Все до единого. Вот и я молился неистово, вцепившись руками в обломок весла. Креститься не мог, а вот молился да обещания разные давал неистово Господу нашему во всем исповедовался и обещал все, что на ум приходило. Ничего не помогало. Однако стоило мне пообещать, что я пять ночей кряду на коленях в московском храме при Спасо-Даниловом монастыре молиться стану в случае спасения своего, как тут же буря вдруг на убыль пошла и подогнала волна нашу лодку прямо к полковой стоянке. Почему я этот монастырь выбрал, будто других церквей в Москве нет? Не знаю, но выбрал и всё тут. Наверное, потому, что детство моё рядышком прошло. Я ведь московский был. Часто мы с дружками возле монастырской стены в игры разные играли. Вот ведь какое дело получилось. Мне бы тогда сразу в Москву податься, благо такая возможность представилась, а я махнул на возможность эту рукой. «Успеется клятву исполнить, — подумал». А вот и не успелось. Закружился я тогда в мирской суете так, что голову чуть было, не потерял. И вот представь себе Ананий, что в Москву-то я с того времени и не попаду никак. Уж лет двадцать с клятвы моей прошло. Где меня только не носило с той поры, а Москва всё в стороне оставалась. Недавно меня в Петербург судьба забросила. В монастырь Пресвятой Богородицы нашей. Остепенился я здесь по-настоящему. Постригся, как полагается. Истинную радость в молитве познал, жизни за многие годы возрадовался, а в душе всё равно свербит что-то. Игумену, отцу духовному про свой случай рассказал. Он выслушал меня не перебивая, вот также, как ты сейчас и тут же велел в Москву идти. Провожатого дал. «Иди, — сказал, — исполни клятву, а то не будет тебе покоя ни на том, ни на этом свете». Вот я и иду. Жалко только, что Москву-матушку не увижу. Я ведь вырос там. Какая она теперь интересно стала? Храмов, поди новых понастроили? Плохо, что не увижу. Жаль! Видно, не судьба мне на Москву-голубушку еще разочек один глянуть. Не судьба.

Старик провел ладонью по лицу, прошептал что-то неразборчивое и замолчал. Ни единого словечка до самой темноты не проронил. И спать на постель из веток он укладывался молча, и так же молча на рассвете с ложа своего жесткого поднялся. Видно надолго выговорился человек.

На следующий день попался путникам сердобольный мужик и усадил слепца на свою телегу. Еремей сначала шел рядом с телегой, а потом мужик сжалился и над ним. Смотрел, смотрел, как он устало плетется в пыли, да и посадил ката на свою телегу. Так и проехали они до самого вечера, а уж под вечер на околице большого села вышел обоз к солдатскому посту. Чернышев, заметив пыльные мундиры сторожевой заставы, напрягся весь, задрожал и хотел, было с телеги спрыгнуть, но монах удержал его.

— Солдаты что ли? — спросил он шепотом, почуяв в поведении своего поводыря что-то недоброе.

— Они, — прошептал Еремей, и сердце его забилось, словно воробьиный хвост под лапой голодного кота. — Проверяют всех. Скоро к нам подойдут. Может мне убежать, пока не поздно?

— Сиди тихо, — строго стукнул Дементий ката по ноге, — да молчи до поры до времени. Я говорить буду с солдатами. А ты молчи.

А те уж легки на помине. Двое из них обоз резво пробежали и на монахов штыки наставили.

— Слезай бесовы дети, — зло, сверкая глазами, заорал черноусый вояка и кольнул Чернышева штыком в ногу. — Приехали.

— А что случилось, мил человек? — ласково заворковал слепец. — Чем мы перед тобой служивый провинились? За что ты нас так строго? Мы ведь не тати какие-нибудь, мы только люди божьи. Нет на нас другой вины никакой.

— То-то и оно, что люди вы, — ухмыльнулся солдат и еще раз кольнул Еремея в ту же самую ногу, — только не божьи, бродяжьи. И велено по Государеву указу всех вас в пыточные застенки вести, чтобы не бродили вы по стране, разнося смуту разную. Слезайте.

— Подожди, подожди служивый, — не унимался монах, — мы же не просто так бродим, мы по делу в Москву идем. У нас и бумага для этого есть. Там всё, как полагается выписано. Ты почитай вот. На, бумагу-то.

— Ты мне бумажку свою не суй, — продолжал горячиться военный, но штыком баловать перестал. — Я её сейчас в грязь брошу и всё тут. Мне все бумажки суют, умные думают.

— Ишь ты, брошу, а ты знаешь, кем она подписана, бумага эта? — хмыкнул Дементий. — Знаешь?

— Кем?

— Самим вице-президентом Святейшего Синода Феодосием, вот кем, — назидательно поднял палец вверх монах. — А ты, в грязь брошу. Не разумно говоришь. Ой, не разумно.

— А что это за птица такая «вице-президент», — недоуменно зачесал затылок озадаченный ранее неведомым званием солдат. — Это генерал что ли?

— Какой генерал? — уже суровым голосом просветил служивого монах. — Бери выше. К нему все генералы с поклоном ходят. Выстроятся перед ним и кланяются до пота. Он вице-президент ведь.

Солдат, услышав что, есть люди и повыше генерала, не на шутку смутился и громко позвал своего товарища, что-то ищущего на другой телеге.

— Эй, Фомка подь сюда! Посмотри, что за бумага такая у монахов этих. Иди, глянь, врут, наверное, про генералов-то? Точно ведь врут.

Прибежавший Фомка оказался весьма юным и немного грамотным. Он, старательно развернул бумагу, и беспрестанно почесывая свой затылок под грязным париком, стал тихонько шевелить полными губами. Утомив затылок, юноша перешел на лоб, потом поковырял нос и снова прошелся по затылку. Суть бумаги давалась ему с большим трудом, но Фомка был парнем упорным и потому через некоторое время вынес суровый для своего товарища вердикт.