Алексей Филиппов - Презренный кат [СИ]

Солдат поговорить любил и потому всегда говорил долго и непонятно, но про маневр упоминал часто. Еремей иногда его слушал с удовольствием, иногда нет. По-разному он к рассказам старого вояки относился, но вот маневр сегодня решил совершить.

— Чего я напролом полезу? — почесал он затылок, усевшись в зарослях молодого лопуха. — Напролом только вред один выйдет. Поймают, посадят в застенок, и пропала Анюта. Здесь надо сначала выглядеть место, где Анюта томиться, а уж потом её и вызволять можно будет. И с собаками как-то вот разобраться надо.

Высматривать Чернышев решил с утра и, вспомнив про гороховую кашу, направился от забора к избушке Федосьи, надеясь найти там кроме сытного ужина, еще и место для достойного отдыха после тяжкого пути.

Но только вот у самого порога, намерения ката здорово спутались. Зазвенели по Москве колокола, призывая горожан к вечерней молитве, а перед Еремеем из этого звона образ брата Дементия внезапно всплыл. Явственно так показался, можно сказать в полной красе. Всплыл и вроде как сразу же с вопросом.

— Не забыл Ананий просьбу мою? — насмешливо прозвенели колокола. — Или недосуг всё вспомнить? Ты уж вспомни ради бога, а то нет мне покоя в царстве небесном. Мытарят меня здесь за обещание неисполненное. Крепко мытарят.

— Да как же забыл про просьбу-то? — тут же у порога соврал звенящему спросу кат. — Ничего я не забыл. Сейчас передохну маленько, даже не передохну, а поем только и молиться пойду. Никак нельзя мне про обещание свое забывать. Грех это.

До Свято Данилова монастыря Еремея отвела, уже одетая в подобающий ей наряд Настасья. Она сначала накормила Чернышева, хотела уговорить его немного отдохнуть на соломенной постели в избушке бабки Федосьи, но, скоро поняв бесполезность своих стараний, молча проводила ката к нужному тому храму. К монастырским воротам подошли они в темноте. Храм уже хотели закрыть, но нежданных гостей монахи выслушали.

Еремей немного путано изложил своё дело какому-то пожилому, но весьма понятливому монаху, сунул ему в руку медную монету и был оставлен в храме на ночь. Настене остаться с собой кат не позволил, и даже строго прикрикнул на неё. Женщина протяжно вздохнула, в карман Еремеевой рясы ржаной сухарь, перекрестилась и вышла из храма вон.

Оставшись один, он задул все свечи, кроме одной, встал на колени и стал молиться. Молиться было тяжело, ныли ноги, слипались глаза, однако кат, часто встряхивая головой, задуманное дело творил по всем правилам. Сперва он прочитал все известные ему молитвы, потом рассказал о тяжелой доле усопшего Дементия, о любви его с именем неприятным для уха христианского, и попросил простить по возможности все прегрешения бывшего стрельца. Подробностей всех прегрешений Дементия он, конечно же, не знал и потому стал перечислять все известные ему грехи.

— За убийства прости его Господи, — шептал Чернышев, вглядываясь в строгий лик иконы, освещенный тусклым мерцающим пламенем свечи, — за воровство, если он где взял чего ненароком. Всякое ведь в жизни бывает, а уж в стрелецкой жизни и тем более греха не избежать. И не суди ты Дементия строго, Господи за то, что прелюбодействовал да жен чужих часто желал. Это он всё по молодости да по глупости. Без умысла он всё это делал, а так по простоте душевной. А еще прости его, что сам он не пришел в храм. Опять же не по умыслу обещание он своё нарушил. Помер Дементий по пути сюда, а коли, не помер бы, то наверняка бы на моем месте стоял. Ты уж прости его Господи за всё. Настрадался он уж за жизнь свою непутевую. Чего еще-то тебе сказать? Непутевый он был по молодости, а потом остепенился.

Несколько раз сбивался Еремей Матвеевич, путался и снова просьбы свои о прощение Дементия говорить начинал. Половину ночи маялся кат, но все же задуманное до конца по его мнению довел. Потом Чернышев утер лоб рукавом, прочитал еще раз известные молитвы, еще раз рассказал о жутких страданиях брата Дементия и неожиданно даже для самого себя спросил:

— А может, и мне Господи поможешь Анюту спасти? Помоги. Я ведь тоже в долгу не останусь. Я ведь…

Еремей хотел что-то очень важное пообещать, но тут по Москве заорали спросонья хриплые петухи и по храму зашаркали осторожные шаги того самого монаха, который любезно разрешил кату ночные бдения. Чернышев с тяжким вздохом поднялся с колен, поклонился вошедшему иноку, потоптался немножко под расписным потолком храма, и вышел к свежести летнего утра.

Федосья уже не спала, она приветливо поздоровалась с Еремеем, подала ему кувшин молока с пресной лепешкой и указала на лежанку в своей хижине.

— Поспи милый чуток, а то на тебе вовсе лица нет.

Спал Еремей на соломенной постели до позднего вечера. Крепко спал. Без сновидений.

Проснувшись от укуса назойливого комара, он досадливо поморщился, топнул ногой, сожалея о потерянном времени, и опять побрел к храму. На вторую ночь молиться было гораздо легче, потому и молитв было сказано больше, грехов побольше вспомнилось, страдания монаха расписаны были еще красочней, а уж на просьбы о своем наболевшем времени совсем не осталось. Единственное, что успел спросить Чернышев перед петухами, так это опять насчет помощи в спасении Анюты. И опять, сразу же после этой просьбы закричал петух, будто ждал где-то, когда же кат о своем самом сокровенном просить будет? Когда же? Вновь петух всю малину подпортил. Словно наваждение какое-то?

— Надо было о своем желанном с раннего вечера просить, — твердо решил кат и поплелся к избушке Федосьи.

Однако вечером Еремей опять сразу не решился о себе Господа беспокоить и начал вновь молитвы за сохранение в царстве небесном души раба божьего Дементия шептать. И опять шел он утром из храма, мысленно ругая себя за нерасторопность с нерешительностью. Так вот ругаясь, кат до гостеприимной избушки и дошагал.

На этот раз Чернышев лег спать на улице и потому скоро проснулся там от жарких лучей полуденного солнца. Он потянулся, плеснул в лицо прохладной воды из ушата, попил из глиняной крынки прохладного молока и пошел к дому Апраксина. Еремей решил ещё раз проверить крепость забора, а вдруг где прореха найдется. Ежели прореху найти, тогда и с собаками что-нибудь придумать можно будет. Только вот прорех в частоколе не наблюдалось, и кат под сердитое ворчание хвостатых сторожей дошел по забору до парадных ворот. Ворота те были сделаны на славу, впрочем, как и весь частокол вокруг дома. Сразу видно, зажиточный человек здесь проживать изволит.

Чернышев постоял немного у дубовых ворот, почесал затылок и уж хотел, было дальше пойти, но тут приоткрылась калитка и из неё высунулась старушечья голова в сереньком платочке.

— Заходи божий человек, — приветливо улыбаясь, молвила голова, все шире открывая перед катом калитку. — Заходи, чего у ворот топчешься? Заходи милый, пока хозяев дома нет.