Зуфар Фаткудинов - Сквозь страх

— Хороший почин! — весело заорал мужчина с бакенбардами, заглушая ехидные смешки. — Этот положительный опыт не лишен оригинальности и заслуживает пристального изучения наедине с Луизой. А?!

— Только наедине, — поддержал его моложавый мужчина, облизываясь, словно только что вкусил меду.

Пылкие фразы, зубоскальство, невнятное бормотанье захмелевших гуляк вдруг заглушили две гитары и две скрипки, которые разом грянули на соседнем тарантасе, стоявшем рядом. То были профессиональные музыканты, нанятые для увеселительной прогулки.

Измайлов не раз видел подобных повес-гуляк в Казани и в Астрахани. Такими шалманами раскатывали по городам Поволжья богатые, жирующие люди да их великовозрастные дитяти, которые частенько устраивали летом афинские ночи прямо под открытым небом в тихих безлюдных укромных местечках на волжских берегах. Свое нагое неистовство сопровождали дикарскими танцами вокруг костров, напоминая тех людоедов на необитаемом острове, о которых рассказывал французский писатель Дефо. И каждый мужчина в таких компаниях старался выказать свой талант, как-нибудь да соригинальничать.

«И зачем они мне сдались, — равнодушно глядя на истомленные блаженством физиономии, — подумал Шамиль. — Ехали бы своей дорогой».

Но, повинуясь какой-то силе, он медленно уселся в тарантас, взял вожжи, и лошадь тяжело тронулась.

Отставной извозчик по имени Мишель встал, махнув шляпой, пронзительно свистнул, и лошадь побежала трусцой. Словно это послужило сигналом для певицы, которая низким красивым грудным голосом запела песню «Липа вековая». От ее слов повеяло пронзительной грустью, и по коже у Шамиля пошли мурашки.

— Мои прелестные дамы! Господа! — силился перекричать Мишель всех и вся. — Даже самая длинная жизнь чудовищно коротка для радостей и наслаждений. А самая короткая жизнь — слишком длинна для переживаний и огорчений. И к черту грусть, если даже она и красиво звучит! Мы должны только блаженствовать! Apres nous le deluge! [6] После нас хоть потоп (лат.). .

— Браво, Мишель! — взвизгнула компания.

Сидевший за спиной Измайлова моложавый мужчина, который, чувствовалось по всему, заправлял всей этой компанией, сказал своей подруге:

— Мишка Тряпкин сегодня в ударе. — А восседавшая на его коленях смазливая блондинка небрежно проронила:

— Рафинированный интеллигентишка. По-моему, для него женская плоть и связанные с ней заботы… — она ехидно хихикнула, — не под силу.

Тем временем Мишель, не обращая внимания на едкие хихиканья в свой адрес, превозносил время, пытаясь экспромтом публично раскрыть его суть.

— Мишель! Дорогой Мишель! Ты начал гнуть философскую дугу, — вскричал моложавый мужчина, сосед Измайлова, которого блондинка называла Валери. — А это уже скучно. Ты должен плыть по словесной стремнине радости. Не то бог веселья Вакх прогневается на тебя всерьез.

— На него этот бог уже и так волком смотрит, — подал голос мужчина с бакенбардами. — И ему остается быть только свидетелем благородной вакханалии.

Черноокая Луиза, положив голову на грудь своего удачливого ухажера, начала притворно защищать Мишеля:

— Господа! Извольте, господа! Вы недооцениваете моего друга, принижаете его достоинства. Он обладает несколькими достоинствами, можно сказать, даже профессиями. А не только профессией свидетеля. Для него не чужда, между прочим, и профессия медика. Мишель еще и непревзойденный статист. Статист — профессионал по женским шалостям… А сам он — святой. Ну, а святость, господа, это тоже профессия…

— Браво, Луиза! — громко захлопал в ладоши ее кавалер. — Верно сказала, черт побери. Святость — это профессия. Ибо только святой занимает пост евнуха при гареме какого-нибудь шахиншаха.

— На этот ответственный пост евнуха вполне сгодился бы и наш Мишель Тряпкин, — подхватил Валери, страстно прижимая к себе блондинку.

Луиза неестественно передернула, как кукла-марионетка, своими округлыми плечиками и деланно-строго проронила:

— Я со всей ответственностью, друзья мои, дала бы Мишелю рекомендацию на эту должность. Только там в наше время место святым. Только там за святость, как за нужное профессиональное умение, платят.

Пьяная компания разом загалдела от ехидных стрел, выпущенных красоткой Луизой в Мишку Тряпкина. Сквозь броню равнодушия, которая отделяла Измайлова от всего, что кругом происходило, до него дошли лишь последние ее фразы. «За что это она так своего друга-воздыхателя», — лениво подумал Измайлов, поворачивая лошадь на знакомую улицу, на которой жила Дильбара, его любимая девушка. Теперь он уже не слышал ничего — его внимание целиком было приковано к дому, который принес ему немало переживаний. У ворот купеческого дома двигались темные силуэты мужчин. Измайлов отчетливо различил и фигуры хозяина дома, и милиционеров, когда тарантас оказался рядом.

— …Этот бандит побежал туда… — донесся обрывок фразы до Шамиля.

«Похоже, это про меня, — пронеслось в голове у него. — Эдак могут и в деревню нагрянуть за мной; они же знают, где я живу. — И под ложечкой неприятно заныло. — Гады, псы милицейские, настоящих бандитов не ловят, а по наущению богатеев готовы мордой, как плугом, землю переворачивать». Его так и подмывало крикнуть: «Я здесь! Но я не бандит. Это все наглая клевета».

Измайлов не знал, но интуитивно чувствовал, что клевета из чувства мести за униженное больное самолюбие и за испытанный животный страх бывает не менее опасной и вероломной, чем клевета негодяя из страха перед его ответственностью.

— Нет, это так не пойдет, — неожиданно для самого себя вслух произнес Измайлов. Но его слов то ли никто не слышал, то ли не поняли. Лишь красотка Луиза лукаво взглянула на него и неожиданно запела, составив дуэт певице, которая под гитары и скрипки громко тянула, чуть не рыдая, слова песни:

Юноша непроизвольно отпустил вожжи, и лошадь, замедлив ход, встала.

Два голоса с соседнего тарантаса взвились над царившим гвалтом. Бас прогромыхал:

— К черту сладкую грусть! Давай, Равиля, спой лучше «Очи черные» или свою «Апипу» [7] Татарская плясовая песня. .

А второй, писклявый, тенор скомандовал:

— Гони! Чего встали?! В милицию в гости захотели…

«В милицию… — вдруг это слово запало в мозгу у Шамиля. — А верно. Надо к ним идти самому. Я сразу докажу, что меня оклеветали, — загорячился он, — что я не вор и не бандит. Это ж и так ясно. Моя добровольная явка будет тому подтверждением. Да-да. Имен так».

— Ба! Да вот он, кажись, сидит, лошадью правит! — донесся знакомый голос купеческого сторожа Никифора, который опять держал в руках дубинку.