Зуфар Фаткудинов - Сквозь страх

— Свят, свят, свят, — испуганно перекрестился Сидор, — ты это брось! А то не ровен час — накаркаешь. У меня ведь детки малые. — Худое его лицо с обвисшей дряблой кожей землистого цвета, с седыми усами уродливо перекосилось и вплотную придвинулось к щеке Шамиля. — Я новой власти буду еще усердней служить. Мне все едино, лишь бы хорошо платили да спокойствие чтоб было.

— Опять ты про спокойствие твердишь… — Милиционер по имени Ферапонт отобрал у своего коллеги вожжи и начал горячить лошадь, бить ее по крупу вожжами. Когда повозка стремительно вкатилась на высокий берег, Ферапонт продолжил: — Я хоть и помоложе тебя, но давненько узрел: у каждого человека свои переживания, свои заботы и беды, которые будут его преследовать, как голодные волки дикого оленя, пока не загонят насмерть, пока он не откинет копытки. Ты пойми, Сидор, ежели судьбинушка не подбросит человеку очередную беду али пакость, то он сам ее найдет, сам придумает: будет горевать да кручиниться, ночами не спать, — чего у него-то еще нет, что его соседи живут лучше, что его дружки далеко пошли в жизни, что жена его — тьфу, а его товарищ-зимогор имеет окромя красивой жены еще и пару хорошеньких полюбовниц с полными стройными ножками, что… — милиционер досадливо махнул рукой — да мало ли что еще. И бабы так же… И у них что-нибудь не так. И они переживают… Вот и выходит — человеку нет места на этой грешной земле, ежели он вздумал жить без забот и печали, с ними он повенчан, можно сказать, сызмальства. — Милиционер стегнул лошадь вожжами и тут же направил ее влево, к центру города. — А ты Сидор, — милиционер неприятно захихикал, — захотел спокойствия. Ишь чего захотел…

Измайлова в эти минуты беспокоила не столько мысль о наказании его за преступление, которое он не совершал, сколько неприятная догадка, осенившая его: богач Алафузов, заправила всей этой теплой компании, использовал его в качестве громоотвода! Он ему и лошадей-то доверил потому, что был уверен: милиция, гнавшаяся за ними, сидевшая у них, как говорится, уже на задних колесах, обязательно прихватит его на обратном пути, и вся вина падет на него, на новоиспеченного извозчика. Этот толстосум рассчитал и другое: лошадей милиция вернет хозяину. «А меня — в тюрьму, — грустно подумал Шамиль. — Они, конечно, не признаются, что сбили офицера. Поэтому во всех грехах обвинят меня. Кругом гады! Кругом сволочи!» — вдруг поднялась у него в душе волна горькой обиды, которая стала разрастаться, заполняя все его существо. Горечь обиды, переполнив его, выплеснулась наружу слезами, которые бежали по щекам, смешиваясь с каплями воды, стекавшими со слипшихся сосульками мокрых волос. Озноб, словно приступ малярии, неожиданно вселился в него. Только сейчас он ощутил, как было холодно. Неприятная дрожь, казалось, добралась до самых кончиков волос; затем его начало колотить.

— Чо ты? — подозрительно скосил глаза на юношу моложавый милиционер. — Припадошный, што ли?

— Придуривается, — ответил за арестованного тщедушный стражник, — кому же охота ответствовать по законам-то.

«Может, рвануть мне от этих псов? — подумал Шамиль, глядя на высокие заборы, которые темной непроницаемой стеной громоздились по обе стороны неширокой дороги. — Не успею перемахнуть через забор. Подстрелят, как козленка, это уж точно. Вытащить ему наган из расстегнутой кобуры — секундное дело, и полетят вдогонку семь пуль с близкого расстояния. И надо быть слепым, чтобы не попасть».

Измайлов пытался унять дрожь, но это оказалось ему не под силу. «Да, — мелькнула у него мысль, — любой необдуманный шаг, излишняя доверчивость с непорядочными людьми — и жестокий удар судьбы. Вернее сказать, дубина собственной глупости достает тебя по хребту, да так, что можешь и не разогнуться, не подняться больше».

Лошадь резко повернула в какой-то грязный переулок, и тягостные мысли на время покинули Измайлова. Он только сейчас заметил, что осенние сизовато-серые сумерки, насыщенные влагой, оттого казавшиеся маслянистыми, быстро сменились на черноту ночи, и сквозь темные облака уже поблескивали россыпи звезд. Ветер донес со стороны реки запах дыма. Тщедушный милиционер задрал кверху острый подбородок, понюхал, как ищейка, воздух и высказал догадку:

— Кажись, пароход чадит…

— Вроде этого, — нехотя отозвался второй стражник, погоняя лошадь.

«Сейчас, наверно, сидит этот Алафузов у себя на пароходе, в тепле, сладко закусывает да посмеивается, — огорченно подумал Шамиль. — Как же правильно говорил отец насчет общения с богатеями! Он ведь часто повторял: „В неистовых стремлениях к обогащению человеку быстрее и легче всего удается стать подлецом, чем богачом, а реже — тем и другим одновременно“. А ведь и верно! Ох как верно! Что ни богач — то подлец. На сделанное добро — отвечает гадостью. Этому купцу Галятдинову вернул лошадь, а он?! Богача Алафузова, можно сказать, вытащил из пиковой ситуации — ведь запросто мог свернуть себе шею, — а он меня за это подставляет на мушку наганов милиционеров за грехи, за проделки своей пьяной компании. Озвереть можно от обиды. Выходит, прав был Сократ, когда призывал делать добро в меру, ибо и оно в ином случае превращается в зло».

— Приехали, гражданин, — официальным холодным тоном объявил Измайлову один из милиционеров. — Давай-ка, извозчик, топай в дежурку.

Шамиль молча слез с тарантаса и тихо спросил, понуро глядя себе под ноги:

— Офицера сильно поранили?

— Да уж шибче некуда, — отозвался в темноте все тот же голос, — коли совсем не дышит. В общем, переселился в небесное царство.

— И что же за это причитается? — поинтересовался юноша, и в животе у него неприятно заныло.

— А то, дружок, — со злорадством отозвался тщедушный милиционер, вытаскивая из кобуры наган, — что по законам военного времени за убийство полагается маленький расстрельчик, ежели будет установлено, что ты это сделал умышленно.

— Это преступление подпадает под свод законов Российской империи?.. — спросил вконец обескураженный юноша.

— Империи, чай, уже нету, — важно, с назидательными нотками, произнес моложавый милиционер. — И законы нынче другие. А остальное тебе объяснит судебный следователь.

Дежурный милиционер — лопоухий мужчина средних лет с длинными тонкими темными усами, как у домашнего сверчка, молча выслушал рапорт старшего наряда, Ферапонта, и коротко распорядился:

— В камеру. Утром препроводите к следователю.

Для Измайлова наступили самые тяжкие дни жизни: его обвиняли в преднамеренном наезде на полковника — начальника Чистопольской школы прапорщиков, которую в это время перевели в Казань. Нашлись и свидетели, которые сразу же «признали» в Измайлове того самого извозчика, что правил лошадью во время наезда на полковника. Никакие доводы обвиняемого юноши следователь и слышать не хотел. «Нет более глухого человека на свете, чем тот, кто не хочет ничего слышать», — печально подумал Шамиль. Единственное, что сделал следователь по его просьбе, — это связался с Казанью. Но оттуда пришло неутешительное известие: Алафузов и еще кто-то сообщили, что они наняли за деньги извозчиком молодого парня, то есть Измайлова, и он неотлучно правил тарантасом, под колеса которого и попал офицер. По их словам выходило, что этот полковник хотел остановить повозку, а нанятый извозчик не подчинился его требованию, а нарочно погнал лошадь прямо на потерпевшего.