Юлиан Стрыйковский - Пришелец из Нарбонны

— Признаемся в вине и горько раскаиваемся.

— Что глумились над Господом нашим Иисусом Христом, говоря, что не Мессия он вовсе?

— Признаемся в вине и горько раскаиваемся.

— Что глумились над Матерью Божьей и, прибегая к бесстыдным словам, утверждали, будто не была она девственницей, ибо до рождения Иисуса уже имела четырех сыновей и дочерей?

— Признаемся в вине и горько раскаиваемся.

Судья остановился. Он повернулся вправо, к одному асессору, потом влево к другому и тихо поговорил с каждым из них. Все трое согласно закивали головами.

Судья встал.

— Педро Сафортеса и трое его сыновей — Николас, Хосе и Франсиско признались в вине и горько раскаялись, — начал судья, — а посему светский трибунал нашего города оказывает свое великодушие и христианское милосердие и выносит приговор: задушить их перед сожжением на костре, дабы не страдали они от жара огня. Зато еретик Мигуэль Таронхи допрошен не будет, ибо до самого конца он оказался неисправимым преступником, и светский трибунал нашего города приговаривает его к сожжению на костре живьем.

У толпы вырвался крик.

— Светский трибунал нашего города, — продолжал судья, — в своей христианском милосердии обращается к приговоренному с вопросом, не желает ли он перед смертью выразить свою последнюю волю?

Мигуэль покачал головой.

— Нет.

— Просит ли приговоренный о помиловании?

— Нет, — голос Мигуэля дрожал, — но…

— Что? — подхватил судья.

— Приговоренный к смерти имеет право… — Мигуэль с трудом произносил слова.

— Какое право?

— На последнюю просьбу.

Судья посмотрел в сторону инквизитора. Инквизитор в черной сутане кивнул головой.

— Говори. Какая это просьба? — спросил судья. — Но учти, она может быть только такая, которую трибунал в состоянии выполнить. Говори же.

— Пепел и кости мои отдайте жене моей Хуане и дочери моей Мануэлле.

Монах фра Симеон вскочил с места и, указывая на Мигуэля длинным костлявым пальцем, крикнул:

— Разве нужны иные доказательства? Это ли не признание в вине, но без раскаяния? А жена погребет грешные останки еретика согласно еврейскому ритуалу, не так ли? Признайся хоть в этом.

Мигуэль молчал.

Фра Симеон подал знак, дескать, не следует более задавать вопросов приговоренному.

— Пусть трибунал закончит свое дело, — сказал он.

Судья сложил руки и тихонько прошептал молитву. Потом сотворил знак креста.

— Трибунал закончил свое дело во имя Божье, — сказал судья. — Отведите приговоренных Педро Сафортесу и трех его сыновей и отдельно приговоренного Мигуэля Таронхи, — обратился он к фамилиарам, — и да будет так, как повелела нам совесть наша и согласие с волей Божьей.

Фамилиары отставили копья, прислонив их к столу, сунули приговоренным по зеленому кресту и вместе с ним связали руки, воткнув в узел черные горящие свечи и закинув веревку на шею.

Трубачи затрубили в трубы, а барабанщики ударили в барабаны.

Епископ встал со своего трона и, подойдя к краю подмостков, запел:

— Miserere mei Deus… [84] Miserere mei Deus… — начало католической молитвы «Помилуй меня, Боже, по великой милости Твоей».

Площадь Огня вторила тихим пением.

— Miserere mei Deus secundum magnam misercordiam Tuam…

Приговоренных выстроили в ряд. Первым пошел Педро Сафортеса и трое его сыновей, а за ними Мигуэль. С копьями, опущенными до земли, фамилиары подвели их к месту казни, развязали им руки и погасили свечи, отобрав их вместе с крестами. На подмостки по лестнице взошли Педро Сафортеса и его сыновья. Младший Франсиско остановился, повернув к толпе свое бледное, словно лишенное черт лицо, но его подтолкнул монах, сопровождающий их в последний путь. Юноша сделал свой последний шаг, поднявшись на последнюю ступеньку. Палачи в черных капюшонах, надвинутых на самые глаза, в тесных кожаных штанах, начали поочередно сбрасывать с бритых голов высокие остроконечные колпаки, раздевать осужденных донага. На торчащих ребрах виднелись кровавые пятна от орудий пыток. Содранная кожа обнажила красную плоть и запекшуюся кровь. Осужденные не в состоянии были поднять руки, чтобы вытереть обильные слезы. Локти их вспухли, пальцы почернели, а лица казались мертвыми. Они уже не чувствовали боли, когда палачи привязывали их за руки к столбу. Между ногами был вбит железный крюк, который поддерживал тело, чтобы не сползло. Четверо палачей одновременно надели на шею Педро и его сыновей железные обручи, изо всех сил стянули их, и четыре бритые головы вмиг поникли.

Стоящая рядом девушка отвернулась и расплакалась. Эли хотел ей что-то сказать, но их разлучила подавшаяся вперед толпа.

Первые ряды с трудом сдерживали напор. Женский голос причитал: «Осторожно, ребенка задавите!» С балконов кричали: «Люди, куда вы лезете, передавите друг друга!» Но толпа напирала, неуправляемая, как стихия. Под ее натиском первые ряды пробили брешь в ограде из копий. На помощь прибежала стража, тоже вооруженная копьями. В место разрыва проникли крикливые вспотевшие женщины с вязанками хвороста в руках. Фамилиары пропустили их. За ними пробралась группа мужчин.

Послышался треск огня: горели вязанки хвороста, брошенные женщинами. Снопы искр стреляли в небо. Дым смешивался с копотью паленого тела и волос.

Мигуэль был привязан к столбу, огонь жег ему пятки. Пламя взметнулось вместе с дымом и на минуту закрыло его. Когда дым рассеялся, а красные языки стали взбираться все выше, Эли увидел лицо, покрытое волдырями, из-под которых сочилась темная жидкость. Глаза Мигуэля были прикрыты. Он откидывал голову то вправо, то влево, будто хотел вырваться из огня, издавал громкие стоны. По телу пробегали судороги. Ноги почернели. На животе, а потом и на груди начали разливаться желтые, коричневые и черные пятна. Пламя охватило все тело. Только лицо еще было видно. По нему пробежала страшная судорога.

— Шма Йисраэль, Адонай Элогэйну Адонай Эхад [85] Шма Йисраэль, Адонай Элогэйну, Адоиай Эхад — Слушай, Израиль, Господь — Бог наш, Господь Один! , — прочел Эли по движению губ.

Глухое рыдание вырвалось у Эли.

— Мигуэль, мир тебе, еврей! — крикнул он изо всех сил.

Мигуэль открыл глаза и поднял их к небу. Оттуда пришел голос. Сам Бог хотел ему помочь.

Эли почувствовал, как его схватили чьи-то сильные руки.

Двое мужчин повисли на нем. Одним из них был человек в буром колпаке.

Эли дергался, пытаясь вырваться, но безуспешно. На запястьях он почувствовал холод железной цепи.

Ему развязали руки и втолкнули в келью без окон.

С выпуклого свода свисала маленькая масляная лампадка.

Он потер затекшие руки. Плечи и спина ныли — он пытался вырваться, когда его вели к зданию инквизиции. Чернь кричала ему вслед: