Юлиан Стрыйковский - Пришелец из Нарбонны

— Мама! Я видела папу! В высокой шапке! — Мануэлла бросилась матери на шею.

— Деточка моя, — Хуана обняла девочку и прижала ее к груди.

— Мама! — плакала Мануэлла. — Папа был страшно одет!..

— Деточка, — Хуана качала ребенка в объятиях, — где я тебя спрячу? Люди, помогите мне!

— Евлалия сказала, что папа болен, — плакала Мануэлла.

Алонсо заткнул уши.

— Я не могу этого слушать. Заберите ее, — обратился он к служанке. — Приготовьте вещи для доньи Хуаны и Мануэллы. Они собираются в путь. В далекий путь.

— Куда еще, Господи? — Евлалия заломила руки. — Что за страшная жизнь! Иди ко мне, Мануэлла, — она взяла девочку на руки. — Сеньора, пойдемте с нами.

— Иди! Иди! — уговаривал Алонсо сестру.

Когда мужчины остались одни, Эли спросил:

— Неужели для Мануэллы нет спасения?

— Нет, — ответил Алонсо.

— Но надо что-то сделать.

— Что?

— Пойду посмотрю.

— Это безумие, друг мой!

— Хочешь стать жертвой толпы? — вставил Гонсало.

— Что за гадкая смерть — быть разорванным на куски. Побереги свою жизнь, — сказал Алонсо. — Она теперь нам нужнее прежнего. Не будем к этому возвращаться. У меня сердце не на месте — Фернандо исчез.

— Я за него ручаюсь головой, — Гонсало ударил по эфесу шпаги. — Пойду к нему. Прощай, Алонсо, мир с тобой.

Они заключили друг друга в объятия.

— Мы еще увидимся, — голос Гонсало задрожал. — Должны увидеться.

— Я с тобой, Гонсало. — Эли протянул руку Алонсо. — Мир тебе.

Они обнялись.

— Вернусь за доной Хуаной и Мануэллой и отведу их в баррио. Они там первое время будут в безопасности.

Алонсо ничего не сказал, лишь посмотрел вслед уходящим.

На углу улицы Гонсало попрощался с Эли.

Эли остался один.

Колокола уже замолчали. Над пустым городом нависла тишина.

По улицам бродили бездомные собаки и кошки и, как во время эпидемии, рылись в помойных ямах. С писком, рычанием и шипением они набрасывались друг на друга, готовые разорвать соперника из-за вонючих отбросов, и с добычей в зубах скрывались в темных закоулках аркад. Крики истекающих кровью кошек напоминали душераздирающий детский плач.

Люди вышли на процессию, развесив на балконах ковры и дорогие ткани, выставив возле закрытых подворотен цветы в глиняных горшках.

Тишину нарушил резкий звук трубы и барабанный бой. По воздуху прокатилось эхо, словно воинствующий призыв перед кровавой битвой.

Шум безбрежного человеческого моря усиливался. Эли увидел, как толпа в начале улицы, словно поток, вылилась на площадь Огня. Он прочел название этой улицы на новой мраморной доске, недавно прибитой к стене дома. Он узнал площадь, узнал и церковь на небольшом возвышении. Солнце оживило разноцветные плитки мостовой. Высеченный на каменном портале здания инквизиции крест был покрыт зеленой краской. В глубине площади стояли подмостки, алтарь и амвон. Над ними реяла хоругвь с большим зеленым крестом посредине.

Толпа сбивалась и густела по мере того, как приближалась процессия.

Воздух был чист, светило утреннее серебристое солнце, и человеческие лица прорисовывались четко, словно на образах, голова к голове. Сочно алели на фоке зелени накидки, отсвечивали оранжевые и желтые кожаные кафтаны. Эли видел вспотевшие женские лица, лихорадочно горящие глаза, шевелящиеся припухшие губы, слышал сдавленные крики. Женщины перекидывали через плечи шлейфы длинных платьев, чтобы на них не наступали. Мужчины расстегнули кафтаны, сдвинули на затылки длинные суконные шапки со свисающими помпонами. Маленьких детей держали на руках, старшим подставили скамеечки, принесенные из дома, чтобы лучше было видно. От толпы исходил запах пота и грубой скверной еды.

Больных и калек привезли на двухколесных тележках. В толпе сновали попрошайки на костылях и нищенки.

— Люди милосердные, подайте Христа ради в день праздника Святой инквизиции, — они протягивали свои обнаженные руки. — Ради Алексея, Божьего человека! Ради здравия нашего инквизитора!

Площадь Огня была черной. Черная копоть вливалась в улицы, лучами расходящиеся от площади.

Толпа колыхалась. Иногда она относила Эли назад, и стоило немалых усилий не дать себя оттеснить. Он прокладывал дорогу локтями и всем телом, пока не протиснулся в первый ряд.

Колонну процессии охраняла цепь фамилиаров, вооруженных копьями. Поверх белых монашеских ряс были накинуты черные плащи. Медленно продвигаясь, процессия описывала один полукруг за другим. Она то замедлялась, то шла вперед, то сворачивалась и разворачивалась, словно огромный черно-белый змей. И вдруг остановилась. Трубы и барабаны умолкли.

Фамилиары с трудом сдерживали толпу.

Там, где стоял Эли, цепь охраны прорвали несколько человек во главе с женщиной. Ее капюшон съехал на затылок, волосы прилипли к вспотевшим щекам. Она подбежала к приговоренным, плюнула в их сторону и закричала:

— Убийцы! Иуды! Кровопийцы! Пусть сожжет вас огонь Содома! Пусть Господь наведет на вас все казни Египетские! — она потрясала вязанкой хвороста. — А это для вас! Смотрите, мерзавцы!

Фамилиары преградили ей дорогу копьями, отпихнув назад вместе с другими напирающими.

Теперь Эли мог разглядеть осужденных.

Он тихо ахнул. Человек в буром колпаке посмотрел на него с подозрением.

Приговоренные шли за ярко одетой группой трубачей и барабанщиков. Осужденных было пятеро.

Мигуэля он не знал. Но даже если бы знал, не отличил бы от остальных. На всех были одинаковые санбенито, черные туники с поперечным Андреевским крестом на груди и высокие остроконечные колпаки. Страх объединил их и сделал похожими друг на друга. В руках они несли черные свечи.

На амвон, сколоченный из досок, где развевалась белая хоругвь с зеленым крестом инквизиции, взошел монах в капюшоне, закрывающем лицо.

Слышно было, как ветерок колышет хоругви, как потрескивают свечи в руках приговоренных. Светские духовные несли толстые зажженные свечи, перевязанные черными траурными ленточками. На полотнищах, прибитых к жердям, были нарисованы демоны, адские чудовища и грешники в красных языках пламени.

Монах на амвоне откинул капюшон и открыл худое с длинным крючковатым носом лицо.

— Фра Симеон, — прошептал кто-то позади Эли.

— Это новохристианин, — заметил другой.

— Поэтому-то и в капюшон прячется, — хихикнул человек в буром колпаке.

— Тихо, — зашипели сразу несколько голосов.

Монах на амвоне откинул широкие рукава черного плаща и поднял к небу два длинных пальца.

Под большим, словно шатер, балдахином из черного дамаста, по краю которого шла золотая кайма, со своих тронов встали епископ в высокой митре и духовный в черной сутане. Последний был, по-видимому, сам инквизитор, ибо монах в первую очередь обращался к нему. У духовного была большая голова, запавшие щеки и высоко поднятые плечи.