Юлиан Стрыйковский - Пришелец из Нарбонны

— Неужели не найдется никого…

— Минуточку, — прервал его Алонсо, — а разве не нашлось? И ты спрашиваешь об этом меня, сына дона Диего де Сусона?

— Да, спрашиваю.

Алонсо прохаживался по комнате, скрестив руки на груди, потом сунул их под ремень, сползший на бедра. Он ходил все быстрее и быстрее, будто за ним кто-то гнался. Внезапно остановился возле Эли, минуту подумал и наконец произнес:

— Хочешь убить инквизитора в синагоге? На ее ступенях, как убили инквизитора Арбуэса де Эпила на ступенях церкви? Перед началом торжества или после?

— Не вижу разницы. Я об этом не думал.

— Если перед, то конфирмация не состоится.

— Это не имеет значения.

— Для тебя не имеет, но для раввина, а в первую очередь для доньи Клары, имеет, и огромное. Для нее ребенок — центр мироздания.

— Как для каждой матери. Но я еще не думал об этом.

— А думал ли ты, в таком случае, что будет потом? Тебя это не интересует. Сядешь себе на коня и вернешься в свою Нарбонну.

— Я не вернусь в Нарбонну. Останусь с вами.

— Я бы предпочел, чтобы по крайней мере ты остался в живых. Жалко мне тебя. Кто-нибудь знает о твоем плане?

— Никто.

— Тогда это самый лучший план.

— Если не будет никого, я все сделаю сам.

— Сам, мой дорогой мальчик? — Алонсо взял его за плечи. — Сам? Знаешь ли ты, что значит сам? Творить безумства, не чувствуя за собой никого, и ни перед кем не отвечать за содеянное. Я, брат, знаю. Иногда холодный пот меня прошибает… — он на минуту замолк, глаза его блестели. — Можешь, брат, на меня положиться.

— На кого еще?

— На Энрике.

— Вот бы не подумал.

— Он как камень — сер и непрозрачен. Такие самые надежные.

— На кого еще?

— На тех, кто завтра в процессии пойдет на костер. И в первую очередь на Мигуэля. Надо думать, найдутся еще два-три человека…

— А нельзя ли привлечь крещеных мавров? Они так же, как мы, многое претерпели от инквизиции. Если бы заключить с ними союз…

— Они ненавидят нас не меньше, чем христиане.

— Это Бог знает когда было! С тех пор в душе порабощенного мавра многое изменилось. Они, как и мы, ждут знака. Бывшие их правители принижены более, чем евреи. Их падение куда более серьезно, ибо произошло с большей высоты.

— Лучше сделаем все своими руками. Так оно будет верней.

— А в баррио?

— Имена тебе назовет дон Энрике.

— Инквизитор придет не один.

— Вот именно, с ним будут фамилиары при копьях и шпагах.

— В толпе не так просто вытащить шпагу, не так просто замахнуться копьем. У нас же будут кинжалы и клинки.

— Откуда возьмешь?

— В баррио есть торговец оружием, Хосе Мартинес. Даст столько, сколько попрошу.

— Превосходно, — Алонсо на минуту заколебался, — но верно ли решение? Надо подумать еще раз. Ты не знаешь, ты не пережил Севильи.

— Значит, на тебя не рассчитывать?

Алонсо снова начал ходить взад-вперед. Потом остановился и прошептал:

— Надо начать с тайного листка.

— Кто составит?

— Я. Мне не впервой.

— К тайным евреям или явным?

— И к тем, и к другим.

— Когда будет готово?

— Еще до рассвета.

Его разбудил колокольный звон. Он долго лежал, еще не придя в себя, с колотящимся сердцем.

Ему снилось, что они с Каталиной скачут верхом на коне. Он крепко придерживает ее рукой, чтобы она не упала. «Каталина, я люблю тебя». — «Я тебя убью». — «Почему ты убьешь меня, Каталина?» — «Отрежу тебе голову. Уговорю, как Соломея, своего отца — пусть позволит отрезать голову». Альваро и Изабелла из уст в уста передавали виноград. Хаиме в доспехах юного принца бежал по серому полю. Вдруг земля разверзлась, и он упал в воду. В руке у него был свиток. Донья Клара бросилась на помощь, в водоворот. Каталина одной ногой стояла в седле, а другую выбрасывала в воздух, грозя ритуальным шалефом. Эли хотел крикнуть, но не мог произнести ни звука.

Над городом стоял гул. Раскачивалось множество колоколов, издававших тревожный глубокий звон.

Эли приоткрыл портьеру балдахина. Сквозь крошечные стекла окна в комнату проникало солнце, желтые блики лежали на каменной мозаике пола.

— Что за кошмарный сон! — Эли отбросил одеяло, поднялся с постели.

Он налил в таз воды из жбана, окунул в него руки, протер глаза, но лица не умыл — был пост.

Быстро оделся и вышел из тесного продолговатого алькова.

Темным переходом, заставленным шкафами и кожаными, окованными железом, кофрами, он вышел на внутреннюю галерею и оказался в комнате со святыми образами. Здесь он остановился возле иконы с парящим ангелом и коленопреклоненной девой, похожей на Каталину.

— Что вы там разглядываете? Это я должна, а вам-то зачем? Отведите глаза от этого несчастья.

Перед ним стояла донья Хуана, одетая по-праздничному в платье из голубого бархата с золотыми узорами. Широкие рукава почти касались земли.

Эли смотрел на нее с удивлением.

— С утра можно оглохнуть, — сказала она. — Мигуэль в руках инквизиции, а я должна разодеться.

Эли молчал.

— Надо идти в церковь. Служанка принесла известие: сегодня все обязаны прийти на литургию. Рано утром она забрала Мануэллу и пошла просить Бога, дабы сжалился над Мигуэлем. Малышка не знает, что отца забрали в инквизицию. Но служанка сказала ей, что ему, мол, грозит опасность. Будто он серьезно болен. Мигуэль запретил служанке рассказывать о Христе. Мы не раз спорили по этому поводу. О чем же ей рассказывать? О Моисее? Разве можно ее воспитывать в еврейской вере?

— А что говорит Алонсо?

— Он не видит будущего для девочки. Говорит, что ей следует быть истой христианкой. Но иногда говорит совсем иное. Я хожу в церковь, а он нет. Даже Мигуэль ходил в церковь. Так надо было. Алонсо не показывается на улице.

— И ни с кем не видится? Как он может так жить?

— К нему приходят дон Энрике и еще два господина. Только они знают о его существовании. Никто более. Как раз сейчас эти двое у него в гостях, и он просил передать, что они ждут вас.

— Спасибо, не замедлю к ним присоединиться.

— Я вчера порядком удивилась, что он вам открылся. Похоже, он вам доверяет. Хотя в последнее время стал невероятно подозрительным. Не спит по ночам, разговаривает сам с собой. Препирается с Мануэллой, говорит, что не любит ее. А это неправда. С Мигуэлем он тоже ссорился, чуть ли не до драки доходило. Я вынуждена была все сглаживать, успокаивать мужа и брата. Это мой единственный брат, самый дорогой человек.

— Какой шум на улице! — сказал Эли.

Донья Хуана выглянула в окно.

— Ничего не вижу.

Дверь отворилась, и показался Алонсо.

— Мы заждались, — сказал он. — А ты, Хуана, не ходи в церковь.

— Почему? Мануэлла уже пошла со служанкой.

— Не ходи! — крикнул он.

Донья Хуана подхватила подол длинного бархатного платья и, не проронив ни слова, вышла из комнаты.