Юлиан Стрыйковский - Пришелец из Нарбонны

— Поклясться? Это невозможно! — воскликнул Эли.

— Это единственный выход, — сказал Рейвен, — а Дова за стенами баррио забросают камнями, дабы на раввина дона Бальтазара не пала тень подозрения. Без клятвы раввина никто не осмелится поднять руку на Дова.

— Для этого должен быть суд, — вставил торговец оружием Хосе Мартинес.

— Когда? Ведь завтра конфирмация! — воскликнул золотарь Урий. — Раввин должен очиститься, чтобы благословить сына.

— Если может очиститься, значит, он чист, и, стало быть, суд можно устроить после конфирмации, — сказал ремесленник из Кордовы.

— Вы говорите: надо устроить суд, — Эли окинул всех взглядом. — Но над кем? Для меня ясно одно: если дело дойдет до суда, то судить надо Дова, но только если из его слов сложится явное обвинение. Однако его обвинение не будет явным и окажется клеветой, потому что ни один свидетель его не поддержит. Выходит, что раввину нельзя даже намекать о клятве. Суд мог бы состояться завтра после Вечерней молитвы, то есть после конфирмации.

— Клятва должна быть, — настаивал Рейвен.

— И я так считаю, — вставил маленький человек.

— Неслыханно! — воспротивился кордовский ремесленник. — Раввину клясться перед молокососом! До чего же это мы доведем нашу святую альджаму? Каждый прохвост начнет нами помыкать!

— Раввин поклянется в синагоге перед народом, а не перед прохвостом, — сказал Рейвен.

— Спорить не о чем, — заметил торговец оружием Хосе Мартинес. — Дов пожелал все сказать в лицо раввину. Посмотрим, осмелится ли. Думаю, смелости ему не хватит. Высказал подозрение и убежал.

— Золотые слова. Дай Бог тебе здоровья, Хосе Мартинес. — Старый золотарь Урий поднял глаза вверх. — Да благословит тебя Господь. Но пора уже разойтись по своим делам в мире и согласии.

— Прежде чем вернетесь к своим занятиям, — Эли развел в стороны руки, будто хотел их задержать, — послушайте, что я вам скажу. Я скажу вам, а вы передайте другим, чтобы все знали. Завтра никто не встанет за прилавки, никто не откроет лавочки, никто не сядет за уличный верстак. Завтра закройте свои магазины и ворота домов. Пусть мужчины соберутся в синагоге, а женщины останутся дома смотреть за детьми, чтобы не вышли они на улицу. Пусть улицы будут пусты, а баррио безлюдно. Пусть будет тишина, как в городе умерших. А теперь возвращайтесь домой в мире и согласии. Да укрепит Бог ваши сердца. Не сейте страха, но живите словами надежды. Бог с нами. Завтра — день испытаний, а потом придут дни храбрости и мужества. Крепите сердца и повторяйте как молитву: «Народ Израиля — Божье воинство, а мы — его передняя стража». Слышали, что я вам сказал?

— Слышали, — был ответ.

— Слышали и готовы исполнить?

— Слышали и готовы исполнить.

Синагога опустела. Остался только Нафтали, а вместе с ним еще трое. Три брата — высокие, широкоплечие.

— Они владеют оружием, — сказал Нафтали.

— Отлично, — обрадовался Эли, — оружие получите у Хосе Мартинеса. Бесплатно. Возьмите столько, сколько унесете.

— Кто мы такие, чтобы оружие нам дали бесплатно? — спросил Нафтали.

— Покажешь ему сандаловый ларчик с игрушкой на Ханукку. — Эли отдал подарок Хосе Мартинеса Нафтали. — Выбирайте короткое оружие — кинжалы и кортики.

Они вышли из синагоги и попрощались на площади Давида Кимхи.

Эли рухнул на постель. Кровь стучала в висках, и каждый удар сердца — словно падение песчинки в клепсидре. Ложась одна на другую, они неумолимо приближают завтрашний день. «Боже, дай мне силы, и пусть не задрожит ни сердце, ни рука. Как я это сделаю?» Сколько надо еще сделать! Сегодняшний день перейдет в завтрашний, до последней секунды. О последней секунде лучше не думать. Ни в одной книге нет приказания «думай!», но есть приказание «верь!». Мысль — это конец веры и начало поражения. Эли повернулся на спину, положив руки под голову. Стал смотреть в потолок. Он был чист, хорошо побелен перед завтрашним торжеством, в котором и он сам примет участие. Все предметы в комнате отражали дух спокойствия и невозмутимости. Так будет завтра и всегда. Он потянулся за кувшином, налил себе вина, залпом выпил его. Увидел в окно раввина дона Бальтазара, как тот вместе с Даниилом, Хаиме, Энрике, палермским и гранадским раввинами и медиком Иссерлейном направлялись на второе богослужение в синагогу. Чуть сзади следовал Йекутьель. Он мог бы остановиться и сказать, какое пало на того подозрение, но ему не хватило смелости. А может, и Дову не хватит? Но это не смелость. Дов — шпион инквизитора. Поэтому он и не ответил на вопрос: «Откуда у тебя эти сведения?» Поэтому он и сеет подозрения… Ничтожный трус, он не осмелится встать перед раввином, испугается суда. А если не испугается?

Он встал, несколько раз прошелся. Нагнувшись, вынул из-под кровати переметные сумки, достал кинжал в ножнах из сафьяновой кожи. Эфесом служила козья ножка. Подарок отца на день конфирмации. «Даю тебе тефиллин — вещь для Бога, а кинжал — для людей, если нападут на тебя в темном переулке или в лесу. Сопротивляйся, будь неустрашим, и подлецы испугаются. От опасности не беги — догонят. Стыдись бегства. Помни, Бог приходит на помощь храбрым». Эли приложил клинок ко лбу и почувствовал холод металла. Он дотронулся до острия, и мороз пробежал но коже. Этого чувства он давно не испытывал. Неужели это страх? «Я еще не умираю. Меня еще не ведут на костер. Я жив, и во мне жив страх». Он уселся на постель и одной рукой начал тереть задеревеневшую шею. Снова выпил вина. «Боже, только не лишай меня завтра сил!» Он мысленно представил черепашью шею инквизитора и вздрогнул. Широко расставив ноги, сделал несколько резких движений, будто наносил удары по невидимому врагу.

Вдруг кто-то толкнул дверь. Эли заткнул кинжал за пояс.

Вошел слуга Абу-эль-Гассан.

— Имам, — сказал он.

— Имам? Ах, да! Проси!

Это был высокий худой старик с большими черными глазами. Белая чалма закрывала лоб до самых бровей. Белым был также халат, подпоясанный зеленой перевитой шалью.

Он поздоровался по-кастильски, назвав Эли сыном Израиля.

Эли отвесил низкий поклон.

— Для меня большая честь — визит столь необычного гостя, — Эли продолжал кланяться, — простите, что я позволил себя опередить. Мне следовало…

Имам прервал его, махнув рукой:

— Духовник — это врачеватель, он сам навещает нуждающихся. Главное — найти средство. Ты мне только скажи, сын Израиля, чем может быть тебе полезен слуга Аллаха?

— До сих пор я не имел случая находиться среди мусульманских духовных. Ваша мудрость и мое невежество вселяют в меня робость.

— Аллах любит прямой путь. В Коране не найдешь витиеватого слова. Двуличный теряет Аллаха, как и Аллах теряет двуличного. Говори, юноша, и слова, рожденные в чистоте сердца, будут им услышаны.