Юлиан Стрыйковский - Пришелец из Нарбонны

Эли поднял голову от письма.

В комнату вошел Хаиме. Он был одет для конфирмации в белую шелковую тунику с широкими треугольными рукавами с золотой вышивкой по краю. Узкие бедра опоясывал желтый шелковый шнур. На голове был суконный колпак с вырезами для ушей.

Хаиме молчал и был бледным.

— Что скажешь, Хаиме?

— Отец и мать прислали сказать, что время идти в синагогу.

— Боишься?

— Чего?

— Конфирмации.

— Я боюсь отца.

Процессию возглавил Хаиме. Следом шел раввин дон Бальтазар, в балахоне золотистого цвета, черной шляпе с бриллиантовой шпилькой, и раввин Шемюэль Провенцало. Шли молча.

Даниил, одетый в голубой халат с пестрыми цветами, что-то шептал Энрике, так и не переодевшемуся со вчерашнего дня, в помятом лекарском халате и квадратной красной четырехуголке. Лицо Энрике отекло и потемнело, щеки обвисли. Он явно не вслушивался в слова Даниила.

Только слепой Менаше Га-Коэн и его поводырь левит Моше бен Элиша прибыли к дому раввина дона Бальтазара. Остальные старейшины вместе с главой альджамы Шломо Абу Дархамом направились к воротам баррио, чтобы приветствовать инквизитора.

Эли шел в одиночестве. Только потом к нему присоединился Альваро. Йекутьель с группой учеников раввина дона Бальтазара шествовал в самом конце.

На почтительном расстоянии шла донья Клара в черном платье и белой кружевной шали, сквозь которую просвечивал высокий гребень с серебряной филигранью. Шла она в сопровождении обеих внучек, Изабеллы и маленькой Аны, а также четырех девиц, одетых во все белое, в вуалях и венках из свежих цветов апельсинового дерева.

На площади Давида Кимхи, там, где в нее вливалась улица Шломо бен Иегуда ибн Габироля, стоял Видаль. Это был последний наблюдательный пункт.

Он подал знак Эли: все в порядке, все сделано так, как тот велел.

Эли хотел подойти к нему, но Йекутьель пригласил его подойти к донье Кларе.

— Сегодня после вечерней молитвы будет брошено проклятие, — шепнула донья Клара. — На Дова.

— Донья Клара, откажитесь от этого намерения.

— Ты откажись от своего. Для этого я тебя и позвала. У тебя осталась последняя возможность.

Эли молчал.

— Тебя просит женщина…

— Донья Клара, — начал было Эли.

Но она прервала его движением руки.

— Ты должен отказаться от своего плана. К нам, по дороге в Толедо, обещал заехать гранд Авраам Сеньор. Он встретится с инквизитором. А посему с инквизитором не должно ничего случиться. Какой прием ты собираешься устроить гранду в баррио? С кровью инквизитора?

— Гранд Авраам Сеньор прибывает на конфирмацию?

— В некотором смысле. Он прибывает к своему племяннику Энрике. Дабы его утешить.

— Утешить?

— Я известила его, что Марианна при смерти.

— Мой совет — сказать правду, впрочем, наверное, он все знает.

— Я не просила совета, — ее голос прозвучал спокойно и твердо, а бледное лицо с кругами под глазами покрылось кирпичным румянцем. — Приказываю тебе немедленно снять своих людей и отказаться от сумасбродного плана. Предупреждаю, если ты этого не сделаешь…

— Позвольте мне вернуться в свой ряд, — поклонился Эли.

Дорога от дома раввина дона Бальтазара до синагоги показалась Эли долгой и напряженной. В какой-то момент ему почудилось, будто промелькнули лица двоих наемников.

Они миновали колодец с ведром на цепи. Здесь впервые, совсем недавно, он увидел среди девушек Каталину. Бог так устроил, что он ее встретил. Чистая, как родниковая вода… «И сказал весь народ, который при воротах, и старейшины: мы свидетели; да соделает Господь жену, входящую в дом твой, как Рахиль и как Лию, которые обе устроили дом Израилев…» [150] «И сказал весь народ, который при воротах, и старейшины…» — Книга Руфи, 4, 11. Не упадет он в ноги отцу, и отец не благословит его союза с Каталиной… «Вооз сказал Руфи: у всех ворот народа моего знают, что ты женщина добродетельная. И так спала она у ног его до самого утра» [151] «Вооз сказал Руфи: у всех ворот народа моего знают, что ты женщина добродетельная…» — Книга Руфи, 3, 11. . Ты чиста, как родниковая вода. Сердце, словно плод граната, полно любви.

Перед синагогой собралась толпа — мелкие купцы вперемежку с ремесленниками. Люди стояли на ступенях, которые в скором времени должны обагриться кровью…

Синагога была залита солнцем. Каждый ее излом казался очень острым. В воздухе стоит запах апельсинового цвета. Ветер играет вуальками на головах девочек, тихая песнь струится над собравшимися.

Ветер холодит пылающее лицо и обостряет радость. Сердце стучит изо всех сил. Эли почувствовал возле себя плечо Альваро. На мгновение закрыл глаза. Боже, не позволь, чтобы дрогнула рука. Дай силу сердцу, и пусть наполнит его ненависть. Пусть поселится в нем гнев. Боже, сделай так, чтобы рука нанесла справедливый удар. Чтобы сердце в груди не окаменело, дабы не отшатнуться от его черепашьей шеи… Дабы не испугаться его смерти. Боже, наполни болью за страдания народа и собственную смерть.

— Я теперь на все готов…

— Чей это голос? Твой, Альваро?

— Ты удивлен? Я на все готов, Эли.

— Стой возле меня и скажи: иди!

— И ничего более?

— Нет, мой дорогой.

Толпа расступилась и пропустила праздничную процессию.

Мальчики обсыпали Хаиме пригоршнями миндаля.

От жары, человеческого пота и чада горящих свечей в синагоге стоял спертый воздух. Мужчины набрасывали на себя белые молитвенные шали и накладывали коробочки тефиллин. Перед столиком стоял палермский раввин Шемюэль Провенцало.

Молитвы кончились быстрее обычного.

Молящиеся остались в белых шалях, с коробочками тефиллин на лбу и на левой обнаженной руке на высоте сердца.

Раввин дон Бальтазар и раввин Шемюэль Провенцало из Палермо, словно жениха, подвели Хаиме к возвышению мраморного алмемора посреди синагоги и остановились возле яшмового стола с золотыми уголками. Хаиме стоял с опущенной головой, полуприкрыв глаза. В руке он держал пергаментный свиток с написанной речью, которую ему предстояло произнести по памяти.

Даниил пригласил слепого Менаше Га-Коэна и его поводыря левита Моше бен Элишу на алмемор, но Менаше Га-Коэн уселся в кресле у Восточной стены, а Моше бен Элиша занял место рядом с ним.

Мальчики, которые у входа обсыпали Хаиме миндалем, расположились на ступеньках, ведущих к Ковчегу Завета, который теперь был завешен парчовой занавеской. Ее повесили после молитвы вместо пурпурной бархатной.

По знаку Даниила ударили бубны и сладко запели флейты.

И тут же звонкой песней отозвался хор мальчиков: