Юлиан Стрыйковский - Пришелец из Нарбонны

Хаиме прервал свою речь. Все улыбались. Только раввин дон Бальтазар опустил глаза.

— Благословен отец, у которого есть такой сын, — сказал Хаиме, — и благословен сын, у которого такой отец. Аминь.

— Аминь, — сказал Даниил, а за ним и еще несколько человек.

Раввин дон Бальтазар открыл глаза. В них блестели слезы. Он одобрительно кивнул Даниилу. Даниил ответил отцу тем же.

— Дай Бог тебе сил, сын мой, — голос раввина сорвался.

— Дай Бог тебе сил, — повторил вслед за отцом Даниил. — Ты хорошо закончил. Да будет это в добрый час.

Но Хаиме не закончил. Он просто остановился. Эли бросился к выходу, и Хаиме остановился. У входа, где стояла толпа, возникла суматоха. Эли застыл на ступеньках алмемора. Перед ним стоял Дов. Он опоздал и вызвал недовольство стоявших, проталкиваясь вперед.

Эли не сошел вниз, он так и остался стоять на ступеньке алмемора, повернувшись в сторону выхода.

Даниил хотел было взять Хаиме под руку и отвести к отцу, но тот оттолкнул брата.

— Это могло быть концом, — голос его дрожал, как в начале выступления, однако на этот, раз он быстро успокоился, — но это не конец. Когда Авраам был молод, он покинул отчий дом и отказался от своего отца Тераха, торговца глиняными божками. Сам Бог велел ему так поступить, может, хотел внушить страх и покарать за то, что нарушил он заповедь: «Чти отца своего и мать свою…» Но есть и другое объяснение, более глубокое: если у тебя отец такой, как Терах, то его не следует чтить, наоборот, его следует осудить. Заповедь: «Чти отца своего и мать свою…» — Хаиме спрятал лицо и тихо простонал: — Горе мне.

Наступила тишина.

Первым отозвался левит Моше бен Элиша:

— Хорошо ли слышали уши мои? Что он сказал?

— Как это понимать? — спросил нагид ибн Шешет, развалившийся в креслах у Восточной стены.

— Так, как было сказано! — Это был голос Дова.

Тут поднялся шум. Возбужденные голоса раздавались со всех сторон.

— Горе отцу, который дожил до этого!

— Не дай, Господи, отцам дожить до такого!

— Конец света!

— Горе отцу, который дожил до этого.

— Горе сыну, который с этого начал!

Евреи в красных, зеленых и голубых балахонах с белыми молитвенными шалями, перекинутыми через плечо, толпились возле алмемора, расталкивая друг друга локтями, вскидывая вверх руки. Под напором стоящих сзади они раскачивались то в одну, то в другую сторону, издавая при этом звуки, похожие на бульканье воды, шевеля губами.

В суматохе раздался чей-то голос:

— Правильно!

— Тихо! Дон Иона ибн Шешет хочет что-то сказать!

Дон Иона ибн Шешет поднялся из кресла, склонил голову набок и сплел пальцы.

— Дай Бог тебе сил и здоровья, молодой еврей! Вот уж искусный лис! Держать свою мысль на самом дне мешка слов и выпустить ее, как отравленную стрелу. Змея всегда прячет свой яд под языком.

— Коварный лисенок, — поддакнул сосед, одетый в платье с узорами.

— Змееныш, — добавил второй сосед, стоящий у Восточной стены.

— Почему лисенок? Почему змееныш? — Менаше Га-Коэн высоко поднял голову, словно выискивал кого-то невидящим взглядом. — Почему вы обижаетесь, братья? Я восхищен речью Хаиме. Мне казалось, что я слушаю не тринадцатилетнего мальчика, но человека с ярмом лет на шее, который много видел и слышал и не одну задачу решил в своей жизни. Если где-то юная мысль была искривлена, словно неокрепший стебелек, то старшие всегда могут ее выпрямить. Скажите, что вам не понравилось?

— Вот именно, что тут обидного? — подхватил Даниил. — В речи моего брата не было ничего, под чем бы не подписался каждый из нас. Кого из вас оскорбил мой брат?

— Из нас никого, — ответил Дов. — Но все, что он сказал, — правда.

— Да-да! — закричал кто-то в толпе. — За правду гибнет наш народ.

Даниил покачал головой.

— Раввин Менаше Га-Коэн правильно сказал, и точка. Слава Богу, конфирмация благополучно кончилась. Но вместо того, чтобы радоваться, некоторые стараются посеять раздор. Среди нас обязательно найдутся такие. Давайте-ка расходиться по домам. Бог уберег нас от инквизитора. И слава Всемогущему за это. Будем радоваться, а не ссориться. К сожалению, дорогие братья, я не могу пригласить вас на званый обед, который устраивают родители в день конфирмации, ибо в нашей радости есть немалая доля грусти. Наша сестра Марианна тяжело больна и нуждается в большой благосклонности Небес. А потому я смиренно прошу раввина Шемюэля Провенцало открыть дверцы Ковчега Завета и вознести к Богу молитву о выздоровлении больной…

— Это Марианна больна? — рассмеялся Дов.

Но не успел он продолжить, как на галерее раздался призывный крик, а когда все подняли головы, донья Клара спокойным голосом сказала:

— Я спою вам «Песнь матери», которую сочинила сама.

— «Ах, какой радостный день наступил», — начала она, а за ней подхватил хор юных девушек.

Донья Клара пела о ребенке в лоне матери и его рождении, когда кормилица закричала: «Мальчик, Мальчик»:

— «Ах, какой радостный день солнцем нас озарил», — пели девушки в белом.

Второй радостный день — день обрезания. В открытых дверях спальни гости восклицают:

Наступает новый день радости: на четвертом году жизни он идет в школу с завязанными глазами, чтобы ни один злой дух не заколдовал его по дороге. И еще два дня радости — конфирмация и свадьба. Радость переплетена с грустью. Молодость кончается, начинаются новые заботы. Еврейские заботы.

— А теперь я спою вам песню, которую сочинила в подражание поэту Хасдаю, — сказала донья Клара. Зазвучала грустная мелодия:

Потом проходит лето, осень и приходит зима: