Юлиан Стрыйковский - Пришелец из Нарбонны

— Рядом. Совсем близко.

— Как это случилось?

— Бандит справа метил в грудь, но попал в левое плечо, его кто-то сзади ударил и ослабил удар.

— Кто это был?

— Не знаю, была такая заваруха. Потом мы бросились за ним.

— А Алонсо?

— Его вынесли из синагоги, и тело бросили на съедение стервятникам за стенами баррио.

— Что будете делать дальше?

— Посмотрим.

— Вся тяжесть падет на тебя, Нафтали, я в баррио не вижу никого другого. Соберешь людей, раздашь оружие. Инквизитор будет мстить.

— Пока гранд Авраам Сеньор пребывает у нас, инквизитор не посмеет.

— Гранд поедет в Толедо.

— Инквизитор не отважится.

Эли снова проваливался в бездну с зелеными скользкими стенами. На дне ее, раскачиваясь, ползали ужи и змеи. Теперь они слились в одну огромную змею, и жало ее приближается и жалит в грудь. Над ним повисает лицо инквизитора. «Не хотел целовать креста, так иди на костер». Нет! Нет! Нет!

У постели стоял Даниил.

— Я пришел пожелать тебе выздоровления…

Эли не мог двинуть ни рукой, ни ногой. Левое плечо онемело. Пальцы под ногтями стали черными.

Эли улыбнулся.

— Это хороший знак, когда больной улыбается, — голос Даниила доходил издалека, то приближаясь, то удаляясь.

— Хорошо, что ты пришел.

— Может, тебе что-то нужно?

— Воды.

— Сейчас принесу. А может, позвать Энрике? Надо было рану прижечь железом. Может, он еще это сделает.

— Нет, не нужно. Пожалуйста, воды.

— Сейчас принесу.

— Пусть слуга принесет… Ах, Даниил!.. Что делает Хаиме? Вы разрешите ему прийти ко мне?

— Ну, конечно. Это ведь заповедь «посещения больных». Остальные тоже собираются.

— Марианна?

— Тяжело больна.

— Я не об этом. Есть новости?

— Да. Она очень тяжело больна.

— Долго еще?

— Пока не умрет. Не приведи, Господи.

— А потом?

— Будут похороны.

— Двое похорон…

— Царапина не была глубокой, не говори глупостей.

— В самый раз. На одну смерть хватит…

— Пока теплится хоть искорка надежды, еврей не имеет права так говорить.

— Но умереть может.

— Тем не менее, я прошу тебя, не говори так.

— Темнеет. Долго ли до вечера?

— Долго. Еще полдень.

— Это хорошо.

— Эли… может, не стоило убивать?

— Это лучшее, что я мог для него сделать.

— Не понимаю.

— Иногда смерть — это милость.

— На Вечерней молитве будем просить Бога о твоем выздоровлении.

— Что с Довом?

— Его ждет проклятие.

— Разве не достаточно бед?

— Иного выхода нет. Желаю тебе выздоровления.

Эли закрыл глаза. Голова была тяжелой. Острая боль прошла, но его по-прежнему мучила жажда. Он снова погружался в мягкое море. Вода расступалась, растекалась, а он медленно проваливался. Его подняли чьи-то руки и положили на горячей скале. Над ним парили два стервятника. «Здесь лежит…» Дальше надпись была стерта. Каталина сидела на вершине.

— Я пришла пожелать тебе выздоровления.

Он узнал детский голосок.

— Это ты, Ана? Ты хорошая девочка.

— Изабелла принесла молоко, это очень полезно для здоровья. А тут Гассан поставил воду.

— Благодарю тебя, Ана, ты хорошая девочка.

— Изабелла тоже желает тебе выздоровления. Она не придет, велела мне все передать.

— Спасибо. Храни тебя Господь.

Ана тихо заплакала.

— Почему ты плачешь?

— Потому что ты болен. И мама больна. Но ты лежишь в постели дома, а мама нет. Я знаю, где мама.

— Где?

— Пошла к инквизитору.

— Зачем?

— Не знаю. Но пошла.

— Не говори так, Ана.

— Я все знаю, не думай, что я ничего не знаю. Не такая уж я и маленькая. Не такая уж я и глупая. Не думай.

— Я не думаю.

— Это нехорошо, что мама ушла, правда?

— Очень хорошо.

— Ну, ладно. Я пойду. У больного нельзя долго быть. Хаиме уже пришел. Он умнее меня, правда?

— Он старше тебя. Но и ты тоже умница.

— Да?

— Поблагодари Изабеллу. Да хранит ее Бог.

Эли слышал, как Ана закрыла дверь.

— Хаиме, что было потом?

— Отец сердится. Мать сердится. Даниил сердится.

— И правильно.

— Я-то думал, что хотя бы вы…

— «Чти отца и мать».

Хаиме молчал.

— Ты отошел от этой заповеди, можешь отойти и от других.

— Все равно, каким бы ни был отец, нужно его почитать?

— А ты хотел доказать, что ты взрослый?

— Нет!

— Что все можешь?

— Нет.

— Я тоже был такой. Еще сегодня.

Кто-то вошел в комнату.

— Кто это? — спросил Эли.

— Раввин Шемюэль Провенцало, — ответил Хаиме.

— Желаю тебе выздоровления. Да снизошлет тебе Бог полное выздоровление! — Палермский раввин уселся в кресле.

— Благодарю тебя, рабби. Нужно чудо.

— Кто не верит в чудо, тот ни во что не верит. Чего стоит вера без чудес? Она была бы мертвой, как тело без души. Чудо — это душа веры.

— Чудо нужно малодушным.

— Что ты такое говоришь, юноша? Тора запрещает заклинания и ворожбу. Чудо — это когда видишь и чувствуешь. Все насыщено душой мира, одной из бесконечных искр Божьих. Видеть песчинку и свет звезды, хотя объять их разумом нельзя, — вот что такое чудо. Простые, плохо образованные люди принимают оболочку за сущность и останавливаются на берегу чуда, считая призрак существом. Каббала же блеском своим просветляет сокрытую в вещи тайну, которую прояснит нам Мессия.

— Жизнь — это чудо?

— Разумеется.

— А смерть?

— Это конец одной формы и начало другой.

— Другая форма? Что это значит?

— Некоторые люди верят, что душа, освобождаясь от бренной оболочки, покидает свое тело-темницу, как куколка личинку, и проходит путь самосовершенствования, начиная иногда от воплощения в дерево, животное и даже камни. В Каббале сказано, что странствующая душа движется назад, к верху, к Высшей сфере, к Творческой сущности, из которой она когда-то вышла, как одна из бесконечного множества Божьих искр.

— Человек боится смерти.

— Ибо он, как личинка, привязан к своей оболочке. Человек думает: вот моя сущность. А ведь у него бессмертная душа. Но оболочка ему ближе, ибо он ее может зрить и осязать, а душу — нет. Ему кажется, то, что он видит и ощущает, надежнее того, о чем можно лишь думать. Еще не было таких, кому была бы предоставлена возможность созерцания сущности вне тела. Я не говорю о видениях или ясновидении. Я не говорю о пророках. Я думаю о душе. Так вот, как я уже сказал, оболочка Симеону ближе души. Ибо ему кажется, что он смотрит глазами, а чувствует телом, однако не знает он, что это обманчиво. После смерти он перестанет видеть и чувствовать. А душа? Будет ли она после смерти видеть и чувствовать? И буду ли я, Симеон, об этом знать? И будет ли моя душа зваться Симеоном? В чем же ошибка в рассуждении Симеона? В том, что он переносит сущность оболочки в бестелесную сферу. Каково между ними расстояние? Как между небом и землей. Это так же, как если бы поставить петуха перед страницей Талмуда и приказать: читай и объясняй! Но и это различие — ничто по сравнению с различием между оболочкой и бестелесной сферой.