Евгений Кузнецов - Княжий сыск. Ордынский узел

Он быстро нашёл, то, что искал — достаточно широкую щель между глыбами, чтобы туда можно было просунуть носок сапога.

— Дед, давай лучше я залезу, погляжу, — предложил, было, Корней, проходивший мимо с охапкой собранного им оружия.

— Ага, поглядишь на белый свет. Тут хоть кто из вас сможет одну горушку от другой отличить, а? То-то и оно! Стой, ты мне пригодишься. Вставай сюда, к стене. Вот славно. Ну, как по лесенке… Чего ты там зубами скрипишь? Не крути головой, она не плоская, едва стою. Вот теперь всё, иди, куда шёл.

Корней ушёл, а дед с неожиданным для своего возраста проворством продолжил подниматься по стене, затем по нависающей над ней огромной разлапистой сосне, и вскоре с высоты раздался его ликующий голос:

— Ах, ядрёна корень, узнал! Вёрст пять-шесть от землянки будет. На лошадках мигом домчим.

Убитых мы похоронили на поляне капища. Днём место выглядело не так гадостно, хотя и при солнечном свете было несколько мрачноватым. Занятие тоже не располагало к веселью: шесть могил для волхва и его присных, да седьмая, наособицу, для крещёного татарина Тархая, упокой, Господи, его душу.

Ратибора положили в неглубокую яму как был: в длинном белом плаще и торчащим над левой ключицей оперением стрелы. Снизу стрелу просто обломили.

— Жаль, — сказал князь Корней, — у старца было странное представление о добре. Он хотел вымостить дорогу к свободе народа вашими головами. Прости, гробокопатель, мы к этому были не готовы.

— Хотел задом два стула захватить, да и сел промеж! Э-эх! — мрачно присовокупил дед Тимофей.

Тризна окончилась. Стало совсем тошно.

Затем мы уехали: дед Тимофей, обе Салгар, Корней, я и трое оставшихся в живых пленников. Московский посол боярин Роман Кириллович тоже ехал с нами, но после пережитого ночного кошмара он впал в тихую улыбчивость и вёл растительный образ жизни — стоял там, куда ставили, сидел там, куда садили.

— Дед, как думаешь, отойдёт боярин? — полюбопытствовал Корней.

Старик, проверявший надёжно ли прикручены к сёдлам пленники, оторвался от дела, глянул на потустороннего Романа Кирилловича, уверенно сказал:

— Отойдёт, бояре живучие.

Он подхватил под уздцы лошадку, на которой безучастно покачивался боярин Роман и закричал ему, словно глухому:

— Тебе уж о душе подумать самое время, а ты, сморчок старый, всё за жизнь цепляешься! Срамота…

Корней залез в седло, оглядел караван, улыбнулся Салгар, подбадривая женщину, и скомандовал:

— Веди, дедушка.

Я ему не мешал: война не кончилась, пусть.

Завершался последний день тверского сидения. Прошёл он в суматошных приготовлениях к завтрашнему отъезду, суете, по большей части бестолковой, как это обычно бывает, когда за мелкими выдуманными заботами люди стараются спрятать тревогу или растерянность. К становищу у озера мы добрались к полудню. Первое, что сделал дедушка Тимофей, слезши с лошади — подоил Пеструху. Я стреножил лошадей и отпустил их бродить по поляне. Пленников мы разместили в землянке. Охранял их бдительный дед, вооружившийся по этому случаю тяжёлым самострелом немецкой работы, обнаруженным среди прочего оружия, которое досталось нам в добычу. Обмягший душой после чудесного спасения старик бросил пленникам полкаравая хлеба. Раненый воин, растрясенный дорогой лежал на нарах в забытьи, боярин Микула, замкнувшийся в великой гордыне, к хлебу не притронулся, и всю подаренную краюху сожрал молодой ратник.

— Ох и гусь ты, — ругнул его бобыль и покачал головой, — храбр после рати, как полез на полати.

Он подпёр дверь палкой и оборотился ко мне: — Ну, как завтра делиться будем? Куда этих-то деваем? Корову опять же…

— Бояр поделим по-братски: мы с Корнеем берём Микулу, тебе останется Роман. И Пеструха.

— А ратников куда?

— Ты, дядя Тима, уйдёшь пораньше утром. Мы задержимся, ратничков отпустим ближе к обеду, чтоб не догнали…

— Боярина куда доставить?

— Доведёшь до посада, дашь пинка под зад и пусть едет до князя Михаила.

— Заблудится…

— Сам же говорил — бояре живучие. Он, я гляжу, давно в себя пришел, а больным только прикидывается, ваньку валяет. А, Роман Кириллович, верно я говорю?

Боярин, до этого не издававший ни звука и притворявшийся спящим, открыл глаза:

— Ну…

— В Тверь, боярин, хочешь?

— А не врёшь?

— Чего мне врать? Мы, Роман Кириллович, в одной лодке. Дядя Тима, ты приляжь, поспи, если хочешь, боярин покараулит. Только самострел не давай, не то он по дружбе всех тверских перестреляет! Роман Кириллович, ты скажи, какой чёрт тебя в лес занёс?

— Издеваешься, рожа воровская? — боярину не хотелось поддерживать разговор.

— Вот, дядя Тима, они совсем в чувство пришли, о своей знатности вспомнили. Прости, свет-Роман Кириллович, не нам, сермягам, с вас ответ спрашивать. Но у меня ровня для тебя припасена: сейчас князя кликну, он тебе мигом прояснит, чем лес дремучий от палат боярских отличается. Корне-ей!

— Микула меня обманом вчера в лес заманил, — без остановок между словами выпалил боярин.

— Цветочки собирать?

— Бор он мне сторговать обещался. Посмотреть хотели…

— Роман Кириллович, не гневи Бога, ибо сказано: «Не брешите, да не брешимы будете!».

Дед Тимофей прыснул смешком, поднял боярина со шкуры, улёгся на его место сам. Боярин Роман исподлобья взглянул на меня и промолчал. Ясное дело, за нами ехал боярин, за нами. Да только не ожидал, что Ратибор и на его голову прельстится.

Князь Корней в самом скверном расположении духа сидел на берегу озера и пускал по воде камешки — «пёк блинчики», как говорили мы в детстве. Салгар с малышкой отдыхали в шалаше бывшей бани.

— Чего не приляжешь? Завтра путь длинный…

Корней тяжко вздохнул:

— Знаешь, как я первого человека убил? Мне было лет четырнадцать. Напросился в дозор, мы тогда под Ростиславлем станом стояли. Он, литвин, красивый такой парень, у речки наклонился испить. Рядом конь засёдланный, уздечка на нём баская, хорошо помню — бляшки серебряные… Парень на коленках стоит, воду тянет, а десятник мне наш, Фимка Оболдин, мигает, показывает, давай, мол, парнишечка, становись воином. Я ему под темечко ножик и всадил, литвину…

Плоский камешек далеко-далеко скачет по воде, Корней долго молчит, а затем продолжает:

— И, знаешь, ничего не почувствовал особенного. Смерть, конечно, вещь неприятная — был живой, стал мёртвый. И кровь противно пахнет свежая, но больше ничего. Он враг же. А меня сызмальства к воинской службе принаваживали. Вот и служил. А нынче ночью перевернулось что-то… Думаешь, тверяков жалко? Не-ет, эти трое случайно живы остались. Просто бессмыслица это всё… Что ж мы своих-то бьём?

Что тут ответишь? Я молчал.

— Хорошо хоть вы живы остались. Чудом поспел, — Корней поднялся. — Ладно, пойду, может, вздремну… Завтра рано выйдем?