Евгений Кузнецов - Княжий сыск. Ордынский узел

Наконец караван остановился. Меня стянули с конской спины, ноги мои подогнулись и я упал на землю.

— Тащите его к остальным, мешкать не будем, сразу начнём.

Так грубо со мной давненько не обращались. Исключая, конечно, тот памятный случай, когда наша коломенская артель потерпела полный разгром от владимирской, и меня зажали между лабазами четверо дюжих каменщиков. С тех пор я глубоко осуждаю привычку бить человека ногами…

Несколько рук подхватывают меня, и я плыву в могильной мгле. Недолгий заплыв заканчивается, когда меня поворачивают стоймя и опять начинают вязать. На этот раз прикручивают, похоже или к столбу или к дереву. С меня стягивают колпак, и первое время я вижу перед собой только пламя огромного костра. Между ним и мной стоят несколько человек. Ни лиц, ни званий их различить невозможно — слишком ярок огонь и слишком черны тени. Похоже, это воины, блики от огня дрожат на рукоятях мечей и железных наплечьях. Тот, что стоит в середине цепи, делает несколько шагов ко мне. Полы длинного, ниже пят, балахона в который он обряжен, раздуваются от движения, делая его похожим на большую летучую мышь. Тень подошедшего падает мне на лицо, так гораздо легче смотреть. Я узнаю его, но рассудок отказывается верить в очевидное. Неужели весь этот бред происходит наяву?

— Узнал, мечник?

Узнал. Передо мной стоит тот, кого я видел прежде в образе смиренного старца.

— Отец Сильвестр?

— Кому отец, кому волхв Ратибор. А для тебя я сейчас твоя судьба и твоя смерть. А, может, твоя надежда. Ты оглядись, оглядись вокруг-то…

Старец, или уж не знаю, кто он там, делает знак, и в руке каждого из стоящих в цепи воинов вспыхивают факелы. Они расходятся, встают полукругом, и я вижу небольшую ровную поляну, со всех сторон огороженную огромными каменными глыбами в два человечьих роста высотой. Над кольцом каменной изгороди низко нависает кольцо тяжёлых ветвей, что почти смыкаются над поляной, оставляя только маленький просвет над пылающим в её середине костром. Становится светлее: в углублениях на каменных стенах загораются в два ряда масляные плошки. Я обвожу взглядом все мрачное великолепие обстановки. Сердце останавливается: по обе руки от моего столба вкопаны грубо сколоченные из толстых брёвен кресты. Три из них заняты — к их основаниям таким же способом, как это проделано со мной, крепко привязаны люди. Я вижу Салгар, деда Тимофея и … этого не может быть! Вместо Корнея, как мне почудилось в первое мгновение, к дальнему бревну прикручена особа самого московского посланника боярина Романа! Вот те на…

У боярина потрёпанный и жалкий вид: безумные вытаращенные глаза, всклоченная борода и нараспашь разинутый рот, куда забит туго скрученный тряпичный кляп. Такие же тряпки затыкают рты у деда Тимофея и Салгар. В широко раскрытых глазах женщины застыл ужас, она смотрит на меня, но не уверен, что узнаёт. Из носа татарки тонкой струйкой сочится кровь, капли сбегают по подбородку, падают и чертят по подолу сарафана длинные извилистые следы. Похоже, вражьей силе пришлось немало попотеть, пока они стреножили бунтарку. Только старый бобыль, привязанный справа, сохраняет сколь-нибудь человеческий образ. Дед пытается выплюнуть противную затычку, мотает лысой головой, а когда это ему не удаётся, начинает подмигивать мне попеременно обоими глазами.

Жуть происходящего не укладывается в моей голове. Я испытываю полную умственную вялость и только самым краешком неповинующегося сознания отмечаю, что с нами на празднике общего помешательства нет князя Корнея.

— Ну, полюбовался? — суровый старец ещё стоит передо мной. И голос его — голос бесстрастного провидения.

— Я объясню тебе, московский мечник, что всё это значит. Солнце ещё не поднимется, когда души ваши предстанут перед грозным ликом настоящего бога. Тысячи лет мои славянские предки верили в него и поклонялись ему — богу Перуну…

И снова, по знаку старца, вспыхивают светильники. В двух плоских сосудах на высоких треножниках, установленных шагах в двадцати напротив нас, разливается странное сиреневое пламя. В его неземном свете становится виден возвышающийся над каменной стеной исполинский болван языческого бога.

— Что принесло нашему народу отступничество от своих вечных и всепобеждающих богов? Не тогда ли мы заложили первый камень нынешней горькой неволи, когда, поверив речам лживых греков, произнесли, забыв себя: «Если ударит кто тебя по правой щеке…?». Мы забыли, что на удар надо отвечать ударом. Предки наши это помнили крепко, потому и висел Олегов щит на воротах простертого ниц города римских цезарей.

Голос Ратибора-Сильвестра окреп:

— А сегодня князья наши раболепствуют, пресмыкаясь у трона чужеземных царей, и готовы перегрызть друг другу глотки за понюшку царской милости. Разве есть им дело до страданий народа? Лесть, разврат, корысть правят на земле Русской! Князья — себялюбцы, слуги — продажные лицемеры, бегающие от одного господина к другому, выискивая местечки потеплее и посытнее.

Волхв осёкся на самом взлёте пламеносной речи, приблизил своё лицо к моему, вгляделся и сказал, заметно успокаиваясь:

— Себя ты, мечник Александр, вижу, за такого слугу не считаешь. Что скривился? Ну, так знай, предстоит и тебе и всем вам, кого мы собрали тут, послужить по-настоящему. Не поклонами, не речами льстивыми, не мечом: смертью своей послужите земле и народу. Ведаю: докопался ты, что не виновен наш великий князь Михайло в умысле отравы девки татарской, что не с его позволения напиток смертный был ей послан. Смиренный он у нас, князюшко… Ну, да ничего, дело поправимое, коль есть у него верные слуги. Мы поможем ему определиться: с кем он? Сегодня ночью мы довершим то, что не удалось доделать в княжеском дворце. Вы все умрёте. Богу нашему угодно, чтоб принесли ему жертву искупительную за отступничество племени славянского от него. И когда вашей кровью окропятся ноги его, а Великий хан получит мешок с вашими головами, князю Михаилу Ярославичу другого не останется, как убиту быть, или поднять копьё против владычества татарского.

Старец опять накалился, распалив себя длинной речью. А наше паршивое грядущее, похоже, наступило. Ратибор ещё несколько времени постоял возле меня, затем, круто развернувшись, зашагал через поляну к подножию истукана. Двое воинов сорвались с места и скрылись в тёмной нише, вход в которую угадывался за статуей Перуна. Оттуда послышался звук, как будто залаяла собака. Визгливый, всхлипывающий вой стал нарастать, в нечеловечьем взвизгивании прорезалась тоска и животный ужас. Слышать такое было сверх моих сил, но уши зажать я не мог. На своем столбе задёргался боярин. Вздувшиеся на тонкой стариковской шее жилы ходили ходуном. Наконец он обвис на веревках, уронив голову — сомлел. Воины вытащили из чёрного зева ниши маленького человечка, опутанного тонкими, мягко позванивавшими при рывках цепями, и повалили его к стопам волхва. Ратибор простёр над ним руку. Костёр между нами уже догорел, на остатках его проскакивали синие огоньки, и не мешали видеть все происходящее в мельчайших подробностях. Если что меня и отвлекало, так разве клацанье моих собственных зубов, тонко почувствовавших настроение владельца. Кляпа-то у меня во рту не было…