Евгений Кузнецов - Княжий сыск. Ордынский узел

Ещё один тверской воин вывернул сбоку из темноты. В руках он нёс несколько тяжёлых литых медных подносов, которые рядком расставил перед Ратибором и возвышавшимся над ним истуканом. Воины повалили человека на колени, он внезапно оборвал вой, и в полной тишине под звёздами слышались лишь тихие всхлипы. Ратники растянули цепи в разные стороны, Ратибор взмахнул рукой и тот, что принёс подносы, вынул из ножен меч.

— Великий Перун, прими эту жертву от нас!

Сверкнув, вжикнул меч, колобком откатилась по траве голова, упало отпущенное воинами тело. Ратибор поднял голову убитого за волосы, мазнул, стараясь не пачкаться, окровавленной шеей по камню истукана, положил её на поднос и направился к нам.

— Узнаешь, мечник?

Он вытянул руки, приблизив страшную игрушку к самому моему лицу. Восковое чело мертвеца с полуоткрытым ртом и жиденькой смятой бородёнкой, в которой запутались несколько травинок, было немо запрокинуто вверх к небу. Я насилу узнал останки того, с кем вчерашним утром толковал о ценах на конину — татарина Тархая. Как быстро они до него добрались…

Только сейчас до моего затуманенного сознания дошло, какой конец ожидает нас! Конечно, мысль о том, что поползновение на тверские тайны может окончиться для меня печально, копошилась в моей голове временами, но как-то верилось в такой оборот дела неохотно. Вроде того, что уж со мной-то такого случиться не может.

Собственную кончину я представлял иначе: огромная долина, пшеничное поле, тёплый июльский день, солнце, светом которого залито всё вокруг, ласковый ветерок, купол голубого неба и ощущение общего бытия, моего и этого прекрасного мира, в котором я растворяюсь, таю, сливаюсь с ним…

Всё иначе: ночь, холод от которого стучат зубы, грязное обезглавленное тело, валяющееся в грязи и пыли.

— Так ты узнал его?

У Ратибора угольно-чёрные глаза без век, белков и ресниц. Только провалы глазниц, в которых тлеют угли.

— Узнал… — меня бьёт дрожь.

— Вот и славно. Теперь ты знаешь и свою смерть. Но прежде я покажу тебе такое, что могло бы заставить призадуматься всех вас, называющих себя христианами. Правда, это будет ваше последнее разочарование! Когда-то и я искал веру, искал настоящего Бога. И не обрёл его во Христе. Он слаб, ваш праведник, веривший, что человек приходит в мир для добра и любви… Я покажу тебе силу истинного бога — Перуна.

Один из находившихся рядом воев подхватил у Ратибора поднос. На его плече ярко блеснула застежка плаща в виде пардусовой оскаленной морды. Не сам ли начальник дворцовой стражи боярин Микула? Похоже, все стервятники слетелись на добычу…

— Смотрите все! — Ратибор завесил одну руку над мёртвой головой, другую картинно протянул, полуоборотясь, к идолу Перуна.

Несколько томительных мгновений стоит гробовая тишина. И вдруг — или мне только показалось? — мёртвые веки разлепляются. Мои волосы шевелятся от ужаса: татарин, вернее, что от него осталось, пронзительно смотрит на меня. Вот дрогнула верхняя губа, его рот ощеривается в улыбке, а синюшный язык пытается вытолкнуть слова. Странно, что я слышу их, они возникают в мозгу так ясно, словно их действительно произносит Тархай, каким я его знал. Два коротких слова — «проклятие и смерть».

— Проклятие и смерть, проклятие и смерть, проклятие и смерть, прокля… — и голова смеживает очи.

— Ваш Христос оживлял мёртвых? — как сквозь стену доносится голос волхва. — Не велика штука. Это может любой из нас, служителей настоящего бога. А кровь неверующих только увеличивает нашу силу. И следующим из вас будет… — Ратибор озирает жертв, — он!

Указующий перст безумного волхва на миг останавливается на мне и, резко дёрнувшись, метит в боярина Романа. Очнувшийся московский посланник в судорогах бьётся на своем столбе.

— Но прежде хочу обрадовать тебя, мечник, — Ратибор так низко наклоняется ко мне, что щёку щекочет его прерывистое дыхание, — ты не умрёшь этой ночью. Именно ты доставишь князю Юрию Московскому весть о сегодняшней казни. Да и Великому хану будет любопытно узнать, как встречает Великая Тверь его монгольских сородичей и их приспешников. То, что не удалось нам зимой, в княжеском тереме, мы довершим сейчас.

Я почти не слышу слов волхва, я не вдумываюсь в их смысл, во мне неудержимо и бурно вздымается радость, которой я стану стыдиться всю свою жизнь. «Я буду жить!» — орёт во мне каждый мускул, волос, ноготь. Ликует даже сопля под носом…

Я часто вспоминаю тот миг, представляя себя со стороны: ликующий трус в слюне и слезах. Мне нисколько не легче оттого, что во всем мире таким меня видел лишь один-единственный человек — я сам.

Воины между тем снимают путы с сомлевшего боярина и волоком тащат его к подножию идола. Ратибор шагает за ними, а, подойдя, вдруг замирает, вслушивается в тишину и снова меняет решение:

— Ребёнка сюда!

Из той же ниши, откуда недавно был выведен Тархай, выносят маленький шевелящийся сверток — Салгар. Девчушка, очевидно, вдоволь наревелась, она только коротко икает. За всей тутошней сумятицей я совсем позабыл про нашу маленькую любимицу. Воин сбрасывает с нее пелены и кладёт крохотный живой комочек на колоду возле постамента. Медленно-медленно из ножен вытягивается меч, медленно-медленно Ратибор вздымает руки к лику своего кровавого бога. Звериным стоном сбоку от меня заходится Салгар…

Длинная тонкая стрела воткнулась в спину воина замахнувшегося мечом. Какой-то миг он, не понявший своей гибели, стоял недвижно, а затем мягко повалился в ноги Ратибору. Оцепенение, охватившее присутствовавших, позволило невидимому стрелку сделать второй выстрел. А стрелок оказался отменным: стрела по самое оперение легко вошла в шею волхва. Ратибор издал хлюпающий вздох и рухнул на воина.

— Зря вы, ребята, меня в лесу не догнали! — раздался сзади нас знакомый голос князя Корнея, и сам он неторопливо вышел на поляну. Меня поразил его вид: воронёная броня, надетая прямо на голое тело и рваные мокрые порты, прилипшие к ногам и врезавшиеся между ягодицами. В обеих руках князя было по мечу. Правый он держал острием вниз и шевелил пальцами на рукояти, как будто разминая, а левый — за спиной, на отлёте, словно собирался почесать поясницу, да остановился в намерении на полпути. Наверное, только я, уже неплохо изучивший князя за эти недели, увидел, какое напряжение скрывается за его по-кошачьи плавными движениями. Тверские опомнились. Шестеро против одного, такая арифметика, конечно, ободряла.

Боярин Микула прокаркал слова команды, и опытные воины полукругом двинулись на Корнея.

Ни до, и никогда после мне не приходилось видеть таких боев. Я готов взять назад все слова, что говорил недавно у костра, посмеиваясь над прежними подвигами Корнея. Хотя точно знаю, что он тогда безбожно врал.