Анатолий Леонов - Оживший покойник

– Ну что, Семен? – произнес Феона, указывая ему на Салтыкова. – Вот боярин говорит, что оговорил ты его. Знать он ничего не знал и ведать не ведал. Так ли было?

В ответ «Заячья губа» ухмыльнулся во всю свою кривую рожу, сплюнул кровавую слюну прямо на церковный пол и прошепелявил, глядя на Салтыкова:

– Прости, Борис Михайлович, но мне на кол за чужие грехи идти причины нет. Я все расскажу.

После этих слов Семки Салтыков пошатнулся, как от удара, закрыл глаза и вдруг, упав на колени, стал ползать по полу, кланяться и просить прощения у всех оказавшихся в этот момент рядом с ним:

– Простите, люди добрые, все простите, – вопил он, кладя поклоны. – Бес попутал. Морок это все. Чары. Околдовали меня, зельем злым опоили. Не виноват я, это все они, враги рода человеческого…

Боярин бился в истерике, катался по полу и рвал на себе богатые одежды, изображая сумасшедшего. А может, и на самом деле тронувшись рассудком. Люди, крестясь, испуганно отступали от него подальше, а он все норовил поймать кого-либо за полы одежды, чтобы покаяться в своих грехах.

Царь смотрел на своего доверенного боярина и близкого родственника с нескрываемым презрением, какие мысли обуревали его сознание – неизвестно. Вспоминал ли он, что Салтыковы всегда были рядом даже в трудные годы опалы и преследований, думал ли, что Борис был любимым племянником его матери, любившей его едва ли не больше, чем сына? Все это могло быть, а могло и не быть в его мыслях, пока он молча наблюдал за беснованием Бориса.

– Взять его, – произнес наконец Михаил мрачно и жестко. – В кандалы, на съезжий двор, там разберемся.

Стрелецкий пристав с тремя стрельцами крепко схватили Бориса за руки и поволокли к выходу.

– Не замай! – вопил Салтыков, пинаясь и отбиваясь от их крепкого захвата. – Не замай меня! – рычал он как дикий зверь, пытаясь цепляться за доски пола и ноги людей. – Изыди, Сатано! Чур… чур…

Когда Салтыкова тащили мимо Семки Грязнова, боярин неожиданно вырвался из цепких рук охраны и бросился на слугу, никак не ожидавшего такого. Салтыков повалил связанного Семку на пол и зубами впился ему в кадык. Раздались чавкающий звук и хруст перегрызаемых хрящей. Когда пришедшие в себя стрельцы оттаскивали от стучавшего ногами об пол, хрипящего и истекающего кровью Семки бесноватого боярина, на лице его играла довольная улыбка.

– Сумасшедший! – перешептывались бояре ошеломленно, крестясь на старые почерневшие от времени лики святых на иконах. Однако взгляд, мимолетно брошенный Салтыковым на отца Феону, говорил об обратном. Он был не более сумасшедшим, чем любой из находящихся в церкви людей.

Феона и не сомневался, что сумасшествие боярина мнимое. Он невольно задумался над событиями последних дней и о своей роли в тех событиях. Правильно ли он поступил, не доведя расследование до конца и не открыв царю истинные цели заговорщиков? Имел ли он право поступать именно так? Столбовой московский дворянин Григорий Федорович Образцов, воевода, царский стряпчий и начальник Земского приказа при двух государях, не поступил бы так никогда. А чернец Феона Троице-Гледенского монастыря в Морозовице, что стоит на горе Гледен при слиянии рек Сухоны и Юга, поступил правильно? У инока Феоны не было больше обязательств перед земными владыками, он освободил себя от них, приняв схиму и взвалив на свои плечи куда более тяжелые обязательства. И в соответствии с ними он поступил правильно. Он спас людей, а его молчание спасло еще многих, кто мог бы попасть под жестокий пресс дознаний царских следователей. Уж он-то знал это не понаслышке.

Где нет закона, нет и преступления. Борис Салтыков – преступник, переступивший черту закона, за которой для него открылся горизонт вседозволенности. Но царь – помазанник Божий, а следовательно, человек, находящийся над законом. Его горизонт, при желании, мог быть так же свободен от условностей закона. Глупый мятеж Салтыкова, раскрой Феона его перед царем, мог потянуть за собой жизнь и свободу десятков, а может, и сотен людей, многие из которых оказались бы не более виноваты, чем мужик, задавленный колесом телеги на узкой городской улице. Судья Григорий Образцов пошел бы на это не задумываясь. Монах Феона на это не пошел.

От нахлынувших мыслей Феону отвлек голос царя, видимо, подводившего некий итог совершенного им сегодня правосудия:

– Ну, с Борисом понятно, а с Глебом-то что делать будем?

Взоры присутствующих в храме людей в один миг устремились на Авдотью Морозову, которая на время бурных событий последних минут забытая всеми одиноко стояла, прижавшись спиной к пилону, двумя руками прижимая к груди синий флакон с чудодейственной мазью Меланьи.

Отец Феона в новом, «с иголочки» монашеском одеянии замер посередине царских палат, опустив глаза в пол и хмурясь, точно предстоящий разговор с царем был ему в тягость. Сам Михаил стоял к нему спиной и задумчиво смотрел в открытое окно на заходящее солнце. Его лицо выглядело угрюмым и озабоченным. Была ли тому виной серая дождевая туча, нависшая над городом и бросившая свою сумеречную тень на царское чело, или все же причина была в самих мыслях, одолевавших молодого государя, понять было невозможно. Царь смотрел в окно и просто молчал. Молчал и Феона. Наконец Михаил повернулся к монаху.

– Что надумал, Григорий Федорович? Может, все же вернешься? Дам тебе Земский приказ, будешь с учеником своим, Степкой Проестевым, вдвоем порядок на Руси наводить. Он молодой, горячий, ему твой опыт еще прожить надо, и то если сможет!

Михаил с надеждой посмотрел на Феону. Феона неловко закашлялся, разгладил седеющую бороду и, потупив глаза, тихо произнес, осторожно подбирая нужные слова:

– Стар я, царь-батюшка, для дел государственных, да и устал душой от суеты этого мира. Видать, горя людского наелся по самое горло. Ничего более не хочу.

Видимо, царь ожидал подобный ответ от монаха, поэтому тут же сделал другое предложение:

– Ладно, может, тогда в Чудов монастырь перейдешь? Там как раз книжный хранитель нужен. Будешь в Москве, в Кремле и при книгах!

Феона смущенно улыбнулся, прямо и честно глядя в глаза царю.

– Заманчиво, конечно, государь, но позволь я откажусь. Отпусти меня домой, в обитель. Там хорошо. Там моя душа на месте.

Михаил прикусил нижнюю губу, нахмурился и опять подошел к окну.

– Что же, ты сам решил. Больше я тебя не держу, – холодно произнес он и отвернулся.

Феона в пояс поклонился царской спине и пошел к выходу. Он уже открыл дверь, когда Михаил, не оборачиваясь, спросил его:

– Скажи, Григорий Федорович, зачем Салтыков затеял это душегубство? Что им двигало? Неужели просто любовь?