Михаил Хейфец - Секретарь тайной полиции

Это же просто! Он возьмет и расскажет все, что знает об организации. А знает он немало — все-таки участник Липецкого съезда, и как делегат этого съезда — член Исполнительного Комитета. После его признаний товарищи будут спасены от ужасов убийств, отделаются всего-навсего ссылкой, а там — с введением конституции — и вовсе попадут под амнистию. Не будет больше ни взрывов, ни виселиц — он, Григорий, все это прекратит. У либералов из министерства внутренних дел будут развязаны руки для проведения конституции. Для родины он пожертвует большим, чем жизнь, — от отдаст в залог жандармам нечто большее — честь революционера. Это высшее, на что способен человек!

В глубинах души — в самых хитрых тайниках — Григорий сознавал, что чуточку обманывает полицию. Ведь друг-прокурор не скрывал, что Курицын был подосланным предателем. И Григорий понимал, что, может быть, не решился бы на свой смелый план, если б уже самое главное не рассказал Курицыну. А теперь он может открыть полиции сравнительно немного нового по сравнению с тем, что уже выболтал Курицыну. Но зато — в обмен на признание — он потребует несравненно большего — конституции для страны и спасения для заблуждающихся товарищей. А власти в надежде получить от него много нового, возьмут да и клюнут на эту приманку!

Григория, правда, несколько смущала необходимость быть «дипломатом», но — цель оправдывает средства, решил он. И рассказал о своем замысле другу-прокурору.

Тот выслушал его с каменным лицом, задумался.

— Не могу не признать логики в ваших рассуждениях, — сказал он. — Вы действительно спасете обреченных на гибель товарищей и много блага принесете родине. Но себя вы откровенностью не спасете: за участие в подкопе вам и нескольким другим будет грозить смертная казнь. Взвесьте все, чтобы потом не каяться.

Как обрадовался Григорий! Он чуть не задушил прокурора в объятиях. Значит, его правильно поняли! Он не изменник, не предатель, его услуг не покупают — ведь его тоже обещают повесить! И в тот день он дал первое из своих откровенных показаний…

Ах, как жаль, что его друзья не знают, как просто, как гениально просто можно послужить родине! Если бы он мог им это объяснить, все встали бы на его путь, он уверен.

Вчера у него в камере был министр Лорис-Меликов и подтвердил все то, о чем прежде говорил прокурор. Готовится конституция, помилованы и Сабуров — Оболешев и Ольга Натансон — Генеральша [5] Оба помилованных умерли в том же году: Сабуров — Оболешев в крепости, Ольга Натансон — через две недели после выхода из тюрьмы. .

Григорий даже зажмурился от удовольствия. Министр обещал, что если он выступит свидетелем на процессе и объяснит товарищам, как неправильно их поведение и как правильно поведение его самого, то принятие конституции можно считать обеспеченным. «Будет вам конституционный рай!» — сказал министр.

— Гришка…

Тихий, едва слышный шепот донесся со стороны дверного глазка.

— Гришка, а Гришка..

Узник испуганно приподнялся на кровати: вот уже полгода его никто так не называл.

— Я от Дворника, — говорил неизвестный за дверью. — Исполнительный Комитет считает тебя злостным предателем. Выводы делай сам. Все!

С грохотом захлопнулась задвижка на глазке.

Когда через несколько минут в эту камеру заглянул коридорный надзиратель, он увидал ничком лежащего Гольденберга. Услышав щелканье задвижки, заключенный медленно повернул к дверям голову, и тюремщик невольно отпрянул. На долгие годы потом врезался ему в память этот череп, обтянутый неестественно белой кожей, эти провалившиеся в орбиты глаза — лицо человека, ставшего в один миг живым трупом.

А вдали по коридору мелькнула тень. Это догонял смотрителя его сын, кадет. Уже полгода кадет носил почетное звание агента Исполнительного Комитета.

Содержание всех показаний Гольденберга почти сразу становились известным Исполнительному Комитету «Народной воли»: на то у комитета был Клеточников.

Пока Гольденберг воображал, что спасает друзей, выдавая их, все названные в его показаниях лица принимали чрезвычайные меры для избежания опасности. Иногда это удавалось, иногда нет.

По всей России менялись фальшивые паспорта и явки, Александр Михайлов спешно гримировал товарищей (в этом, деле он считался мастером). На некоторое время деятельность «Народной воли» была парализована единственным стремлением — преодолеть последствия невольного предательства одураченного Гришки.

С неохотой согласился Михайлов на предложение Распорядительной комиссии — рискнуть агентом-кадетом Богородицким и передать с ним в крепость приговор Гольденбергу. Кто его знает, как будет себя вести этот спятивший в застенках дурак! Вдруг и Богородицкого…

Но проходили дни, а Богородицкий оставался на свободе. Вместо этого пришло сообщение от Клеточникова: Гольденберг подал на имя министра внутренних дел прошение не делать ему никаких снисхождений на предстоящем процессе и обязательно повесить рядом с друзьями.

— Гордый! Пренебрегает платой за услуги, — сердито буркнул Дворник. Но внутренне смягчился: все-таки злостным предателем Гришка не стал.

А Гришка предпринимал отчаянные усилия, чтобы связаться с товарищами и объяснить мотивы своего поведения. Он разбрасывал на тюремном дворике записки во время прогулки, накалывал буквы в евангелии из крепостной библиотеки. Содержание всех его посланий было примерно одинаковым: друзья, не клеймите, не презирайте меня, я трижды жертвовал жизнью, а сейчас пожертвовал и честью. Верьте, что я все тот же, ваш честный и верный Гришка.

Нет, он не хотел уйти в могилу с клеймом предателя! Надо все объяснить, и они поймут, они сами последуют его примеру… Но связаться никак не удалось. Все записки и евангелие были перехвачены надзирателями: об этом сказал ему смотритель. Гольденберг, разумеется, не знал, что каждое его слово передается Клеточниковым прямо в Распорядительную комиссию. Отчаявшись, он решил испробовать последнее средство: попросил у петербургского прокурора Плеве свидания с заключенным Зунделевичем. Он уверял, что сумеет убедить Зунделевича пойти по пути примирения с властью.

Любимец министра Лорис-Меликова, Плеве к тому времени надзирал за всеми делами, имевшими отношение к «Народной воле». Это был хитрый, проницательный и склонный к авантюре чиновник. Ему захотелось испробовать эксперимент, предложенный Гольденбергом. В конце концов риск невелик: Гольденбергу уже некуда деться. А предложение «разговорить» самого Зунделевича, «царя границы», знаменитейшего из подпольщиков, открывало такие безграничные возможности, что Плеве даже мечтать об этом побаивался.