Елена Арсеньева - Загадка воскресшей царевны

После нескольких очень серьезных посланий и телеграмм Сергею Дмитриевичу удалось наконец выманить племянницу в Берлин, тем более что произошли два неприятных события, которые настроили эмигрантское сообщество против опекаемой Боткиным претендентки.

Ее посетили Жильяр и Волков [68].

Самым печальным было то, что произошли эти посещения в отсутствие Сергея Дмитриевича и неожиданно для самой «фройляйн Анни».

Сначала они некоторое время сидели в кустах и следили за избушкой телеграфиста. Окошко было плотно завешено изнутри, но сбоку оставалась освещенная щелочка.

– Один ли он там? – пробормотал Гайковский настороженно. – Сейчас схожу гляну.

Аня молчала. Ей очень хотелось, чтобы оказалось, что Григорьев не один, что ее оставить негде и Гайковскому пришлось бы взять ее с собой. Хотя устала она уже до изнеможения: хорошо, что Гайковский дал ей по пути хлеба и воды из какой-то мятой фляжки – сил чуть прибавилось, а вот ноги подкашивались. Да и растерла их порядком, отчего последнюю версту шла чуть ли не враскоряку, стыдясь, что Гайковский заметит и спросит, что это с ней.

Прилегла было на уже холодную землю, но тут же такая дрожь начала бить, что пришлось снова сесть.

– Ага! – вдруг сказал Гайковский, и Аня увидела, что дверь домика открылась и на крыльце показался Григорьев. В руках у него было ведро, содержимое которого он выплеснул в какую-то канаву, отойдя на пару шагов от крыльца. Начал подниматься по ступенькам, и тут Гайковский негромко свистнул.

Григорьев обернулся, начал вглядываться в темноту.

Гайковский пошел к нему.

Аня не слышала, о чем они говорят, но смогла увидеть, как Гайковский приглашающе махнул рукой.

Аня с трудом поднялась и побрела к домику.

Гайковский буквально втащил ее внутрь, торопливо прикрыл дверь:

– Не на прогулке, знаешь ли!

– Да ноги у меня не идут, – пробормотала она жалобно, косясь на Григорьева.

Даже при слабом освещении до половины прикрученной «летучей мыши» [69], висевшей под потолком, видно было, с каким ужасом смотрит на нее телеграфист.

– Нет, да вы что… да как… – бормотал он слабо. – А ну как отыщут? А ну как нагрянет кто?

– К тебе часто ночью заходят?

Григорьев пожал плечами:

– Да не сказать… Ну а вдруг?

– Ладно, хватит, – грубо оборвал его Гайковский. – Вдруг, вдруг… Как говорится, ни светило, ни горело, да вдруг и припекло. Не трясись! Я часа через два вернусь. Тут дороги-то до Нижней Курьи всего ничего. А ты, – он повернулся к Ане, – молись, чтобы никакая злая сила не нагрянула.

– Нет, я не могу, – тонким голосом затянул Григорьев. – Боюсь… я лучше домой пойду, с тобой, в Нижнюю Курью. Если кто сюда заявится, потом скажу, что забыл про дежурство.

– А к стене за такое забытье не боишься встать? – фыркнул Гайковский.

– Да нет, за это не поставят, – неуверенно промямлил Григорьев, – а вот если ее тут найдут, на месте меня пристрелят, даже не поведут никуда.

– Так, может, и не ждать? – задумчиво сказал Гайковский, доставая из кармана револьвер, найденный у убитого охранника.

Пощелкал барабаном. Патронов было только четыре, однако Григорьев попятился, понимая, что на него этого боезапаса хватит с лихвой.

– Не надо… – просипел он, бестолково поводя руками перед лицом, словно пытаясь отмахнуться от угрозы.

– Ну и хорошо, – покладисто кивнул Гайковский, убирая револьвер. – Не надо так не надо. Только ты тихо сиди и дай девке отдохнуть, пока я не вернусь.

Григорьев молча плюхнулся на табурет, понурился, и стало понятно, что он готов так сидеть несходно, считая минуты до возвращения Гайковского.

– Я вернусь, – произнес тот, вглядываясь в лицо Ани. – А ты и впрямь вздремни. И вот что… – Он вынул из кармана револьвер и подал ей: – Умеешь?

– Конечно, – спокойно сказала она.

– Ишь ты! – удивился Гайковский и ушел.

Несколько минут Григорьев сидел в прежней позе, потом тяжело вздохнул, словно смиряясь с неизбежным, и заискивающим голосом обратился к Ане:

– Чайку вам налить? Горячий… печка вон пылает.

Аня задумчиво поглядела на печку, смерила взглядом огромный медный чайник, потом повернулась к хозяину:

– Вас как зовут?

– Максим… Максим Андреевич. А вас? – И спохватился: – Ох, простите… ваше вы… Анастасия Нико…

– Не надо, – прервала она, резко выставив руку. – Зовите меня лучше просто Аней. Меня так дома звали.

Если Григорьев и считал, что уменьшительное имя от Анастасии – Настя, а вовсе не Аня, он об этом не сказал.

– Максим Андреевич, у вас есть какая-нибудь… лоханка? – спросила Аня. – Мне надо помыться.

Григорьев вытаращился на нее изумленно, потом начал краснеть, нет, багроветь, заюлил глазами. Но Ане было все равно. Не осталось сил терпеть эту засохшую слизь, смешанную с кровью, которая облепила ее ноги и мешала двигаться.

– Извольте, – пролепетал Григорьев, кинувшись в сени и возвратившись с помятым жестяным тазом. – У меня и мыльце есть. Желаете?

Она кивнула, с трудом стаскивая с печи чайник и наливая кипятка в таз.

– А холодная вода есть?

Григорьев немедленно выволок из сеней ведро, в котором плавал ковшик.

Аня напилась, потом разбавила кипяток холодной водой и взглянула на Григорьева.

Он оказался сообразительным – и слов не понадобилось:

– Вы… пожалуйста, пожалуйста… а я посижу в сенцах. Только тулупчик накину, а то зябко. И вы… вы не горюйте, барышня. Знаете, как говорят: тело заплывчиво, а дело забывчиво. Вы молодая, все минует, все изболится.

Аня глянула исподлобья, и телеграфист, видимо, понял, что слова эти ей не нужны: стушевался, бросился вон. Аня едва смогла дождаться, пока он выйдет!

Конечно, это была не настоящая баня, а так, пустяшное обмывание, но такого счастья она давно не испытывала. Ополоснула даже голову, потом с невыразимым облегчением смыла с ног засохшую гадость: слизь и кровь.

Вспомнила, как эти твари изливались в нее, но только зубами скрипнула и тихо выругалась. Теперь, чистой, вспоминать об этом было не так страшно. Рассудила, что еще легко отделалась: человек пять измывались над ней, остальные то ли брезговали, то ли остерегались ввязываться. Иначе она не выдержала бы, иначе умерла бы за ту ночь…

Вдруг с холодком подумала: а какую плату потребует с нее Гайковский за спасение? Или ничего не потребует? Все-таки Иванов заплатил ему – и заплатил, как понимала Аня, щедро.

Нет, нет, это омерзительно! Мужчина, который делает это с тобой… Жуткие руки, жуткие лица, искаженные похотью… Хотя Гайковский добрый, да и собой пригож. Глаза у него хорошие, даже красивые, можно сказать. Черные…

Вдруг другие глаза – черные, огненные! – вспомнились ей, вспомнилось, как они с Анатолием приникли друг к другу, и она поняла, что это такое – неодолимое плотское желание. Если бы тогда их не спугнули, если бы она не должна была немедленно убегать, они уже принадлежали бы друг другу. Почему-то даже сейчас Аня была убеждена, что с ним было бы не так омерзительно, как в вагоне. Или вовсе не омерзительно. Вот странно: мужчины делают с женщинами одно и то же, но с кем-то это ужасно, а с кем-то наоборот. Что еще более странно, она вспыхнула телесным волнением даже сейчас, стоило только вспомнить Анатолия!