Елена Арсеньева - Загадка воскресшей царевны

Вытерлась сорочкой и торопливо простирнула ее, потом развесила на печке, стараясь, чтобы не касалась раскаленной заслонки, не подгорела. Ржавые пятна крови не отстирать было жалким обмылочком, но ладно, все равно лучше, чем раньше, главное – исчез запах этих скотов.

Надев блузку и юбку прямо на голое чистое тело, набросив пальтишко, она села под печку и принялась пальцами расчесывать волосы, то и дело прерываясь, чтобы перевернуть рубашку. Хотелось, чтобы та поскорей высохла – до прихода Гайковского.

В домике было тепло только возле самой печки. Ане стало жалко Григорьева – как он сидит там в холодных, продуваемых ветром сенях, сидит и трясется от страха.

Встала, подошла к двери и выглянула в сенцы. Григорьев сидел в углу, свесив голову, и тихонько похрапывал.

Не трясся. Вот и хорошо.

Аня усмехнулась и закрыла дверь. Забилась на топчан в самый угол, чтобы покрепче прижаться к теплому печному боку, и закрыла глаза, надеясь, что уснет.

Но сон не шел. Глаза Анатолия плыли перед ней, и его лицо, красивее которого она в жизни не видела, даже не думала, что бывают такие лица. Она дала себе волю и задумалась о нем, а раньше гнала его из своих мыслей, потому что он мешал ей жить по-прежнему и оставаться прежней – их поцелуи на балконе впервые заставили ее задуматься о том, какой могла быть ее жизнь без этого вечного, изнуряющего чувства долга, от которого становилось кисло во рту, словно ее сейчас вырвет. Вырвет той ненавистью к этому долгу, ненавистью, которая таилась где-то в глубине души, на дне сердца, лежала там, словно свернувшаяся в клубок змея, а теперь вдруг встала на хвост и жалила, жалила изнутри, пропитывая своим ядом кровь.

…А сначала-то она была счастлива, что ее забрали из сиротского приюта. И была счастлива потом, когда ей объяснили смысл той жизни, которая у нее началась. Да, это было упоение, счастье, когда они, Филатовы, разодетые совершенно так, как императорская семья, появлялись в людных местах и публика приветствовала их.

Когда Аня, еще не вполне понимая, что за жизнь они ведут и почему изображают из себя семью государя, спрашивала дядю Федю и тетю Надю (их следовало называть мамá и папá), отчего сегодня на гулянье или в поездке были они, а не императорская семья, взрослые уклончиво отвечали, что те, настоящие, болеют или заняты. Но однажды Аня услышала разговор старших девочек, Ларисы и Евдокии, которые смеялись над этими объяснениями, говоря: «Да кому же подыхать охота?»

Аня пристала к ним с вопросом, что это значит, – пристала как банный лист, как репей, но ей ничего не хотели объяснять. Тогда она пригрозила, что расскажет об этих словах «родителям». Девочки переглянулись и обещали набить морду, но Аня только рассмеялась. Случалось, Филатовы-дети дрались, но каждому было намертво внушено: никого в лицо ни в коем случае не бить, не трогать, не портить, иначе вон, восвояси – снова в сиротский приют, да не в Москву, не в Петербург, не туда, откуда тебя забрали, а в какую-нибудь сибирскую богом забытую глушь, из которой никогда не выберешься, а если станешь болтать лишнее, тебя сочтут сумасшедшей и в местный «желтый дом» [70]определят пожизненно.

Словом, вынудила она «сестер» рассказать, что жизнь их, Филатовых, связана с самым серьезным риском, потому что появляются они на публике лишь тогда, когда настоящим грозит опасность, а не показать семью на прогулке, или в поездке, или на театральной премьере, или на богослужении нельзя. Тогда настоящих и заменяли двойники.

С тех пор в душе Ани уживались два чувства: высокомерная гордость, потому что от нее, только от нее, девчонки из Оренбурга, не знающей своих родителей и выросшей в приюте, зависит жизнь императорской дочери, великой княжны Анастасии, – и в то же время возмущение, что из-за этой Анастасии она, Аня Покровская (такую фамилию ей дали в приюте, потому что подкинули ее в приют в день Покрова Святой Богородицы, а Анной назвали в честь попечительницы приютской, богатой вдовы Анны Петровны Хлебновой), вынуждена жить не своей, а чужой жизнью.

Умом-то она понимала, что «своя жизнь» была бы у нее скучной, скудной, убогой – не в пример этой, «чужой»: с уроками иностранных языков, истории, литературы, географии, пения, музыки, танцевания, рисования, рукоделья, хороших манер, правильной речи… Их учили всему, что знали и умели царские дети. Если на выход им шили собственные туалеты, хоть и скопированные с царских, то в обыденной жизни они носили их старую одежду, играли их игрушками, читали их книги с особенно гладкими, словно бы шелковыми страницами, запоминали их прозвища: скажем, Анастасию в семье называли малявочкой, кубышечкой или Швибз, Швибзик – так же называли и Аню. Ей рассказали, что у Анастасии был шпиц, который вечно носился по комнатам, оглашая их лаем: маленький, кругленький, проказливый, очаровательный, ласковый… Звали его Швибз. Анастасия ужасно рыдала, когда песик умер, и радостно откликалась на это прозвище, которое напоминало о нем. Сначала говорили: «Малявочка, кубышечка, ты в точности как Швибз!» – потом прозвище к ней прилипло…

Федор Степанович и Надежда Юрьевна разделяли привычки императора и императрицы: точно так же, как и государь, Федор Степанович носил рядом с обручальным сапфировое кольцо, тщательно ухаживал за усами, картам предпочитал домино и бильярд, а Надежда Юрьевна, совершенно как Александра Федоровна, носила платья от Doucer и огромные шляпы Reboux и охотно играла в карты, особенно в «альму». Дети знали маленькие слабости своих оригиналов : например, было известно, что Анастасия Николаевна, не выучив однажды урока и опасаясь наказания, попыталась подкупить своего учителя английского, Сиднея Гиббса, букетиком цветов, а когда он отказался, отдала цветы учителю русского языка Петру Васильевичу Петрову. Это обсуждалось не со смехом, а очень серьезно, и Аня на другой же день повторила эту сцену со своим учителем английского.

Вообще надо сказать, что их учителя были людьми, старательно проверенными Особым подразделением Отдельного жандармского корпуса, посвященными во многие секреты, в том числе и в государственные тайны, и опасающимися за свою жизнь в случае случайного или намеренного предательства. И все же при них Филатовы старались или причесаться иначе, или подгримироваться (искусством наложения грима они владели в совершенстве, этому специально обучались даже младшие дети), чтобы не подавлять учителей своим почти портретным сходством с императорской семьей.

Филатовы должны были знать всех придворных, вообще всех, с кем общалась эта семья, от первых сановников до представителей дворянского круга, причем среди них встречались лица настолько интересные и даже забавные, что они потом оживленно обсуждались за семейным столом, а увидев их где бы то ни было в обществе, Филатовы посматривали на них с особым тайным расположением. Для детей долгое время героем был князь Борис Вяземский – путешественник и оригинал, который привез из Индии львенка, и зверю даже разрешалось гулять с детьми князя в огромном парке их имения, но потом львенок стал таким большим, что его пришлось отдать в зоопарк и поместить там в клетку. На клетке, по желанию бывшего хозяина, повесили табличку «Лев Вяземский», и Филатовы водили детей посмотреть на этого льва и эту табличку. Вот смеху-то было!