Эл Ригби - Иди на мой голос

– И? – тихо продолжила Пэтти.

– Ничего. – Я придвинула чашку ближе. – Просто вспомнила сегодня о вещах, которые раньше держала подальше.

На круглом лице отразилось понимание. Пэтти-Энн отпила шоколада и кивнула.

– Да, это неприятно. Посмотришь иногда на себя прошлую и спросишь: куда делась та дурочка?

Действительно. Куда?

– Вот я. – Пэтти возвела глаза к потолку. – Раньше только и мечтала о доме, семье, уюте. Мне с детства твердили: ищи гавань. А зачем мне гавань, если я не капитан? Мне и не везло. – Она вздохнула. – Только Фло… последний… с ним я на какое-то время поверила, что гавань нашлась.

– Он же был старый, – немного удивилась я.

– Да. Но, знаешь ли… у него было то, чего мне очень сильно не хватало.

– Деньги?

Пэтти неожиданно мягко рассмеялась.

– Мозги. – Она постучала себя по лбу. – Я не знала никого умнее. Пока жила с ним, приучилась читать, хотя раньше не хотела, ну, только пошлости про розовые бутончики и тех, кто их срывает. У Фло было много разных книг, но дело даже не в этом. Он… вечно искал что-то. Ему нравились тайны. Как тебе, как моему брату. Этого мне тоже не хватает, я трусиха, боюсь их. Но, – она закусила губу, – кажется, тайна его и убила.

– Да. Они это умеют.

Пэтти снова запела арию. Я слушала и пила шоколад, думая, спросить или нет. Все же спросила:

– Почему он поджег дом?

Пэтти замолчала. Она рассматривала поверхность стола и явно набиралась мужества, чтобы ответить. Я ждала.

– Мне кажется, все началось с музыкального аукциона, – наконец заговорила она. – Такое… ежегодное мероприятие в Вене. Распродают ноты, инструменты, вещи, принадлежавшие известным музыкантам. Фло купил там тетрадку, которую я утром показывала вам. Он был счастлив. Но чем больше он читал, тем больше мрачнел. Что-то угнетало его. И это не просто так… – Голос дрогнул. – Лори. Я, может, спятила, может, дура, но призрак …

– Тот, из кабинета? – мягко подбодрила я. Пэтти тяжело сглотнула.

– Да. Он… пришел из-за этой штуки. Не хотел, чтобы сгорела тетрадь . А не я .

Мы замолчали. Я уставилась в чашку. Интересно, как бы Фелис отнеслась к такой находке, если это то, о чем я подумала? А Кристоф?.. Торопливо отвлекая нас обеих, я заговорила о чем-то постороннем.

За болтовней прошел еще час, и мы разошлись по комнатам. Нельсон вроде не возвращался, и, опускаясь на кровать, я поняла, что немного беспокоюсь. Где ходит наша «гроза преступного мира»?..

Мысль была последней. Засыпая, я слышала, что за окном начинается дождь. А во сне…

Последняя смерть в цветочном городе. Давно

Это было первое, что я заметила. Золотистые пылинки в золотистых лучах. Много-много пылинок в алом мареве. Кровью были забрызганы пол, стены, шторы, кремовое покрывало. Под покрывалом…

– Фелис? – позвала я.

Тишина. Несколько шагов, три судорожных вздоха.

Алый и золотой были не единственными цветами комнаты. Еще белый, белые листы с рядами нот. Я не узнавала их, но имя повторялось повсюду.

Антонио Сальери. Сальери. Сальери.

Листы, перепачканные кровью, шуршали под ногами. Падали со стола и кровати, где лежала Фелисия, – я видела лишь обнаженную бледную щиколотку и не хотела видеть больше. Она не отвечала на мой голос, этого было достаточно. Я закричала.

Как же хочется курить после этих снов… но при всей моей тяге к саморазрушению, это не лучший вариант, особенно сейчас. Расследование не закончено. Потом …

Я покинула комнату и прошла по коридору – теперь, когда растений не было, тишина стояла абсолютная. Только шелест крыльев кого-то из голубиной стаи напоминал, что в доме я не одна. Спустившись по лестнице, я выглянула в холл. Синий форменный плащ Падальщика был на месте.

За дверью его первой комнаты дремали только недвижные дионеи; ловушки некоторых вяло потянулись в мою сторону. Я отступила. Интересно, где же сыщик? Неужели внял увещеваниям, переселился по соседству?

Так и оказалось. Открыв вторую дверь, я обнаружила его растянувшимся на диване, в окружении бумаг. Он спал, откинув голову на подушку, и выглядел умиротворенным. Безобидным. Странным . Постояв немного, я взяла с кресла брошенный плед и быстро накрыла им сыщика. Спокойной ночи, «гроза преступного мира». Надеюсь, хотя бы ты не видишь кошмаров.

Когда я уже заходила к себе, из-за соседней двери высунулась сонная мордашка Пэтти. Она похлопала глазами и зевнула.

– Леди Лоррейн Нельсон. А звучит неплохо…

И проворно захлопнула дверь. Интересно, это лунатизм? Подумать об этом я смогла лишь на протяжении минуты. Едва я рухнула на кровать, все мысли разом сгинули.

…Мертвый сон напоминал спасительный, необходимый и недоступный сейчас опиумный дурман. Лишь раз за ночь он прервался: какая-то сила, что-то сродни шепоту на ухо заставило меня уже в брезжащем свете проверить, на месте ли тетрадь. Она была надежно спрятана под подушкой. Наугад я пролистнула несколько страниц со странной мыслью: после стольких секретов не мог ли итальянский сам превратиться в английский?

Но слова по-прежнему защищали от меня свою тайну.

«…Не удивительно ли – выбирать в супруги тех, кто походит на нас чуть ли не как две капли воды? Конечно, я не о внешности, но душа… Моя прекрасная Терезия, мой ангел, прохладна и рассудительна, как и я, была такой, еще когда я ее встретил, – юную, серьезную ученицу, глядящую строго, но приветливо. Конечно, я не берусь судить о страстях ее сердца, а они есть, я испытываю их действие на себе, особенно в дни, когда она видит меня с юными певицами. Пусть Терезия и не итальянка.

Так и Моцарт подарил сердце юной особе, которая кажется мне его двойником – столь же веселой и ветреной, немного лукавой и, вне сомнения, жаждущей подобраться ближе к солнцу. Конечно, Констанц Вебер осторожнее – как и подобает благовоспитанной девушке, иногда она обдумывает свои, а заодно его поступки. В семье, насколько я знаю, Констанц выпала роль Золушки – так ведь зовут героиню в грязном платье, с вечно опущенными глазами? У нее была старшая, любимая матерью, сестра Алоизия, и более того, я слышал, Моцарт был влюблен в нее, а она растоптала его сердце. Не могу судить, насколько сердце растоптано; он явно сумел оправиться к нынешнему времени. Во всем, кроме одного: он отныне ненавидит Париж. Страшно и холодно ненавидит Париж, где Алоизия то ли покинула его, то ли вовсе разорвала помолвку сухим формальным письмом. И я могу понять моего друга. Шумный, капризный город, где мне случалось переживать и взлеты, и провалы.

Так или иначе, Констанц тоже из тех, кто со временем вырвался от строгой матери на свободу. Мне забавно наблюдать за ней и Моцартом на приемах: оба низкорослые, живые, подвижные, говорливые. У обоих удивительно большие детские глаза и слегка вьющиеся волосы, выбивающиеся из-под париков. Оба кажутся немного неуклюжими, но танцуют так, будто отражаются друг в друге, за ними всегда наблюдают. И еще…