Вадим Сухачевский - Декамерон 1914

— Надеюсь, ваше превосходительство… на уговор… (ясно, имелись в виду эти самые «конусы»).

— Не сомневайтесь, — с трудом пряча свое отвращение к нему, ответил я и поспешил покинуть его нумер.

Как-то вдруг подумалось: «А ведь все равно не жилец! С его умом — ох, ждет его когда-нибудь эта самая форма 511! »

На лестнице снова столкнулся с Амалией Фридриховной и Ми. При виде меня они было приостановили разговор, но затем хозяйка все же сказала:

— Не сомневайся, дорогая, Лизавета все сделает в точности так, как мы уговорились.

С тем они разошлись. Я сделал вид, что ничего такого не услышал — не сомневался, что вскорости и так все узнáется.

Да, похоже, этот пансионат приберег напоследок еще какие-то свои тайны.

состоявшийся посередине дня.

Нorror y la suciedad

Обед прошел почти в безмолвии, все поглядывали на Ми, ожидая продолжения ее рассказа. Наконец Евгеньева сказала:

— Господа, у нас до прибытия висьолого Антона не так уж много времени; давайте-ка продолжим наше пети-жё, а то я уж вся в нетерпении. Пройдемте же в залу, господа!

Повторного приглашения не потребовалось, уже через несколько минут все устроились в зале на своих местах. Ми также заняла свое место на импровизированной авансцене.

— Вы, дорогая Ми, — сказала Евгеньева, — как раз, помнится, оборвали свой рассказ на самом пике вашей l’amour с принцем на белом коне… то есть, на автó; уж не знаю, какого цвета.

— Рыжее, — отозвалась Ми. — Оно было рыжее, как детское гов… Пардон — как детская diarrea. И боле вы не услышите про l’amour, а услышите только про horror y la suciedad, про ужас и грязь, не про что более.

— А как же принц?

— Quemarlo en el infierno! [78] Гореть ему в аду! (Исп.) — с ненавистью произнесла Ми. И по-русски добавила: — Да уже и горит, зас… Прошу, конечно, извинить, я, как вы поймете, хорошим манерам не обучалась.

Далее привожу ее рассказ, не отвлекаясь на «охи» и восклицания в зале, которые раздавались весьма часто, ибо то, что затем последовало, было в самом деле ужас и грязь.

Итак, она продолжала:

— На четвертый день очнулась я на грязном, вонючем матрасе, в столь же вонючем полуподвале с решетками на окнах. Меня сильно мутило — видимо, мой принц опоил меня каким-то дурманящим пойлом. На соседних матрасах лежали девушки примерно моих лет, тоже явно чем-то опоенные.

Когда я попыталась подняться, меня сразу вырвало прямо на пол, lo siento por el detalle [79] Простите за подробность (исп.) . Тогда одна из девушек очнулась, подошла ко мне и сказала: «Ничего, так оно бывает. Привыкнешь, милая. Все привыкли — привыкнешь когда-нибудь и ты».

Вскоре из объяснений девушек я поняла, что очутилась в притоне для развратников, а все девушки так же, как и я, были увезены прекрасным принцем на поносном автó .

Нет, черт побери, я не собиралась привыкать! Как-никак в моих жилах текла гордая испанская кровь!.. «Черта-с два! не дождетесь!» — в первый же день сказала я господину Жучкову, главному мерзавцу, содержавшему этот вонючий притон.

Не сдавалась я три дня и три ночи, в течение которых Жучков и его краля, страшная великанша, подвергали меня страшным истязаниям. Меня секли розгами — всякий раз до тех пор, пока я не лишалась чувств. Мое истерзанное тело погружали в ванну со скипидаром. Мне прижигали пятки свечой.

О, покуда я пребывала в сознании, я все равно бы не сдалась! Но сознание мое то и дело отключалось от нескончаемых мук. Однажды я очнулась, когда на меня уже навалился какой-то отвратительный, грязный, пьяный мужлан, и я уже была бессильна хоть как-то ему воспротивиться. И я поняла, что вот теперь только начинается мое схождение в подлинный ад, и возврата из него, — я так думала, — никогда уже для меня не будет.

Через две недели я была грязна и отвратительна, как и все несчастные девушки, мои подруги по несчастью, очутившиеся по такой же глупости, что и я, в этом кромешном аду. Кормили нас как свиней. Да и вообще отношение к нам было как к свиньям, приготовленным на убой. Мы настолько переменились, что уже разговаривали на языке этого ада, почти начисто утратив навыки благородной речи. Некоторые уже страдали постыдными болезнями. Две девушки свели счеты с жизнью. О том же подумывала и я.

Почему я этого не сделала? Ведь я знала, что жизнь моя все равно закончена! Но, видимо, испанская кровь моя взывала еще и к мести. О, как я вынашивала эту месть! И знала — пускай ценою своей жизни, но я ее непременно осуществлю. И по ночам вытачивала, вытачивала ножичек из черенка ложки…

Случай представился сразу, как только этот ножичек, острый как бритва, был готов.

Я полоснула им по горлу очередного грязного кабана, навалившегося на меня, и пока он хрипел в агонии, поскреблась в дверь.

Открыл один из подручных Жучкова. В следующий миг он тоже бился в агонии.

Наконец я, босая, в одной рубашке, выскользнула из этого ада. Уже заканчивалась осень, ночью был легкий мороз, но я предпочитала умереть от холода, нежели вернуться туда . Впрочем, я уговаривала себя: «Ты не должна умереть, Микаэлла! Ты должна жить, пока живы на свете и …ный… — (она употребила испанское слово, столь же непечатное, сколь и его русский аналог), — пока живы и этот …ный принц, и, будь он проклят, Жучков со своею жирной стервою !»

За мной устроили погоню, но я спряталась в стогу на окраине городка (я так и не узнала, какого) и, окоченевая, пролежала в нем всю ночь.

Утром я украла чью-то сушившуюся на дворе одежду, пробралась на железнодорожную станцию, а дальше, поскольку денег у меня, разумеется, не было, пришлось ехать по морозу на крыше вагона.

Не знаю, сколько верст я так проехала к тому времени, как меня, уже почти мертвую, сняла с крыши полиция. Я лишь нашла в себе силы проговорить: «Жучков… Возьмите Жучкова!..» — и тут, хоть глаза мои плохо видели, сумела разглядеть какого-то прилично одетого господина, стоявшего рядом с полицейскими. И тут вдруг этот господин сказал:

«Я заберу эту несчастную девушку. Не извольте беспокоиться, со мной она будет в безопасности». Он даже сунул офицеру полиции какие-то деньги.

«Ну вот, еще один принц…» — подумала я, но сил противиться у меня уже не было. Не сомневалась, что этот принц сейчас отвезет меня еще к какому-нибудь Жучкову. Одна лишь была надежда — что живой я уже не доеду никуда; скорей бы только окочуриться ! И, умоляя Господа даровать мне легкую смерть, я лишилась чувств.

Нет, я не окочурилась. Вновь очнулась я лежащей на мягкой постели, в теплой спальне, надо мной склонился доктор; хозяин, тот самый господин, стоял чуть поодаль. Доктор говорил на французском, которого я почти не понимала, разве лишь отдельные слова: «сифилис», «гонорея» (они не раз звучали в том аду). Было и еще одно слово, которое мне в тот миг показалось самым страшным приговором, ибо слово это было: «cure [80] Вылечим (фр.) ». Я была уверена, что если они и вылечат меня, то лишь затем, чтобы дальше отправить в какой-нибудь еще более изощренный ад. Поэтому я сделала вывод, что снова лишилась чувств, дабы усыпить их бдительность.