Борис Акунин - Коронация, или Последний из романов

Эндлунг слушал, как заворожённый. Я, признаться, тоже увлёкся и ещё долго расписывал такому благодарному слушателю весь ход великой церемонии, то и дело сверяясь по часам, чтобы не забегать вперёд. И как раз, когда я сказал: «Но вот государь и государыня, поднявшись на Красное крыльцо, свершают пред всем народом троекратный земной поклон. Сейчас грянет артиллерийский салют,» – вдали и в самом деле грянул гром, не прекращавшийся в течение нескольких минут, ибо, согласно церемониалу, пушки должны были произвести 101 выстрел.

– Как замечательно вы всё описали, – с чувством произнёс Эндлунг. – Будто видел всё собственными глазами, даже лучше. Я только не понял про лаковый ящик и человека, который крутит ручку.

– Я сам не очень про это понимаю, – признался я, – однако собственными глазами видел в «Дворцовых ведомостях» извещение, что коронация будет запечатлена на новейшем синематографическом аппарате, для чего нанят специальный манипулятор – он будет крутить ручку, и от этого получится нечто вроде движущихся картинок.

– Чего только не придумают… – Лейтенант тоскливо покосился на серое оконце. – Ну вот, перестали палить, и теперь слышно, как бурчит в брюхе.

Я сдержанно заметил:

– В самом деле, очень хочется есть. Неужто мы умрём от голода?

– Ну что вы, Зюкин, – махнул рукой мой напарник. – От голода мы не умрём. Мы умрём от жажды. Без пищи человек может выжить две, а то и три недели. Без воды же мы не протянем и трех дней.

У меня и в самом деле пересохло в горле, а в нашей камере между тем становилось душновато. Женское платье Эндлунг снял уже давно, оставшись в одних кальсонах и обтягивающей нательной рубахе в сине-белую полоску, так называемой «тельняшке». Теперь же он снял и тельняшку, и я увидел на его крепком плече татуировку – весьма натуралистичное изображение мужского срама с разноцветными стрекозьими крылышками.

– Это мне в сингапурском борделе изобразили, – пояснил лейтенант, заметив мой смущённый взгляд. – Ещё мичманишкой был, вот и умудрил. На спор, для куражу. Теперь на приличной барышне не женишься. Так, видно, и помру холостяком.

Последняя фраза, впрочем, была произнесена без малейшего сожаления.

Всю вторую половину дня я нервно расхаживал по камере, все больше мучаясь голодом, жаждой и бездействием. Время от времени принимался кричать в окно или стучать в дверь – без какого-либо результата.

А Эндлунг в благодарность за описание коронации занимал меня бесконечными историями о кораблекрушениях и необитаемых островах, где моряки различных национальностей медленно умирали без пищи и воды.

Уже давно стемнело, когда он завёл душераздирающий рассказ про одного французского офицера, который был вынужден съесть товарища по несчастью, корабельного каптенармуса.

– И что вы думаете? – оживлённо говорил полуголый камер-юнкер. – После лейтенант Дю Бёлле показал на суде, что мясо у каптенармуса оказалось нежнейшее, с прослойкой сальца, а на вкус вроде поросятины. Суд лейтенанта, конечно, оправдал, учтя чрезвычайность обстоятельств, а также то, что Дю Бёлле был единственным сыном у старушки матери.

На этом месте познавательный рассказ прервался, потому что дверь камеры вдруг бесшумно отворилась, и мы оба замигали от яркого света фонаря.

Расплывчатая тень, возникшая в проёме, произнесла голосом Фомы Аникеевича:

– Прошу прощения, Афанасий Степанович. Вчера, конечно, я узнал вас под рыжей бородой, но мне и в голову не пришло, что дело может закончиться так скверно. А нынче на приёме в Грановитой палате я случайно услышал, как двое здешних завсегдатаев шептались и смеялись, поминая некую острастку, которую они задали двум «Блюстителям». Я и подумал, уж не про вас ли это. – Он вошёл в темницу и участливо спросил. – Как же вы тут, господа, без воды, еды, света?

– Плохо! Очень плохо! – вскричал Эндлунг и кинулся нашему избавителю на шею. Полагаю, что Фоме Аникеевичу такая порывистость, проявленная потным господином в одних кальсонах, вряд ли могла прийтись по вкусу.

– Это камер-юнкер нашего двора Филипп Николаевич Эндлунг, – представил я. – А это Фома Аникеевич Савостьянов, дворецкий его высочества московского генерал-губернатора. – И, покончив с необходимой формальностью, скорей спросил о главном. – Что с Михаилом Георгиевичем? Освобождён?

Фома Аникеевич развёл руками:

– Об этом мне ничего неизвестно. У нас собственное несчастье. Князь Глинский застрелился. Такая беда.

– Как застрелился? – поразился я. – Разве он не дрался с лордом Бэнвиллом?

– Сказано – застрелился. Найден в Петровско-Разумовском парке с огнестрельной раной в сердце.

– Значит, не повезло корнетику. – Эндлунг стал натягивать платье. – Англичанин не промазал. Жаль. Славный был мальчуган, хоть и бардаш.

– … А ещё помощник буфетчика расколотил блюдо для дичи из севрского сервиза. Я пока распорядился оштрафовать его на половину месячного жалованья, а остальное на ваше усмотрение. Теперь о горничной её высочества Петрищевой. Лакей Крючков донёс, что она была замечена в кустах с камердинером господина Фандорина в весьма недвусмысленном виде. Я никаких мер предпринимать не стал, ибо не знаю, как у вас заведено обходиться с подобного сорта вольностями…

– На первый раз – внушение, – пояснил я Сомову, отрываясь от тарелки. – На второй раз – взашей. Если понесла – выходное пособие. У нас с этим строго.

За окнами светало, а в кухне горел свет. Я с большой охотой съел разогретый суп и принялся за котлетки де-Роган. Больше суток без маковой росинки во рту – это вам не шутки.

После того, как Фома Аникеевич извлёк нас с Эндлунгом из заточения, наши с лейтенантом пути разошлись. Он отправился в Варьете, чтобы переодеться. Звал и меня, говорил, что девочки ночуют в комнатах при театре – и накормят, и напоят, и приласкают.

Но у меня имелись дела поважней. Причём хозяйственные заботы в число сих важных дел не входили, и помощника я выслушивал довольно невнимательно.

– Как прошла коронация? – спросил я, прикидывая, может ли Сомов что-либо знать о вчерашней операции. Вроде бы не должен, но человек он, кажется, неглупый, проницательный. Во всяком случае о причинах моего отсутствия не задал ни единого вопроса. Как бы этак понебрежнее поинтересоваться, не привезли ли из Ильинского Михаила Георгиевича?

– Полное великолепие. Но, – Сомов понизил голос, – среди наших поговаривают, что были нехорошие предзнаменования…