Борис Акунин - Коронация, или Последний из романов

Я ни о чем в эту минуту не думал – просто слушал. А Фандорин перевёл взгляд с меня на убитую и прищурил свои холодные голубые глаза.

– Чего я не знаю – как она с-собиралась поступить с вами, – задумчиво произнёс он. – Просто убить? А может быть, переманить на свою сторону? Как вы думаете, удалось бы ей это? Хватило бы четверти часа, чтобы ради любви вы забыли обо всем остальном?

Что-то шевельнулось во мне от этих слов. Не то обида, не то гнев – в общем, какое-то недоброе чувство, но вялое, очень вялое. К тому же я помнил, что должен, просто обязан о чем-то спросить.

Ах да.

– А Михаил Георгиевич? Где он? По бледному и усталому, но все равно очень красивому лицу Фандорина скользнула тень.

– Вы ещё с-спрашиваете? Мальчик убит. Думаю, в тот самый день, когда вы, пытаясь его спасти, бросились вдогонку за каретой, Линд решил, что больше рисковать не станет и выбрал на роль посредника вместо вас мадемуазель Деклик – то есть самого себя. А может быть, так было задумано с самого начала. Наша Эмилия блестяще справилась со своей ролью. Для полного правдоподобия даже вывела нас к склепу, откуда так удобно было уйти по подземному ходу. У неё всё получилось бы, если бы не мой маленький сюрприз с кучером.

– Но ведь в тот день его высочество был ещё жив! – возразил я.

– С чего вы взяли? Это Линд, то есть Эмилия крикнула нам снизу, что ребёнок жив. На самом деле никакого мальчика там не было. Малютка уже несколько дней лежал мёртвый где-нибудь на дне реки или в б-безвестной яме. А отвратительней всего то, что, прежде чем умертвить малыша, ему, ещё живому, отрезали палец.

Поверить в такое было невозможно.

– Откуда вы знаете? Вас ведь там не было! Эраст Петрович нахмурился.

– Я же видел палец. По капелькам засохшей крови было видно, что он отсечён не у мёртвого. Потому-то я так долго верил в то, что ребёнок пусть болен и одурманен наркотиком, но жив.

Я снова посмотрел на Эмилию – на сей раз долгим и внимательным взглядом. Это доктор Линд, сказал я себе, который мучил и убил Михаила Георгиевича. Но Линд был Линдом, а Эмилия Эмилией – между ними не существовало никакой связи.

– Зюкин! Афанасий Степанович, очнитесь! Я медленно повернулся к Фандорину, не понимая, чего он от меня хочет ещё.

Эраст Петрович, кривясь от боли, натягивал сюртук.

– Мне п-придётся исчезнуть. Я уничтожил Линда, сохранил «Орлова» и вернул драгоценности её величества, но спасти великого князя не смог. Императору я больше не нужен, а вот у московских властей ко мне д-давняя неприязнь… Уеду за границу, здесь мне больше делать нечего. Только…

Он взмахнул рукой, словно хотел что-то сказать и не мог решиться.

– У меня к вам просьба. Передайте Ксении Георгиевне, что… что я много думал о нашем с ней споре… и уже не так уверен в своей правоте. 3-запомните? Она поймёт, о чем речь… И ещё передайте вот это. – Он протянул мне листок бумаги. – Это парижский адрес, по которому со мной можно связаться. Передадите?

– Да, – деревянным голосом сказал я, пряча бумажку в карман.

– Ну, п-прощайте.

Зашуршала трава, это Фандорин карабкался вверх по склону. Я не смотрел ему вслед.

Один раз он чертыхнулся – видимо, потревожил раненое плечо, но я все равно не оглянулся.

Я подумал, что нужно будет подобрать рассыпавшиеся драгоценности: диадему-бандо, бриллиантовый аграф, бант-склаваж, малый букет, эгрет-фонтан.

А главное – как быть с мадемуазель Деклик? Можно, конечно, подняться в парковую контору и привести служителей, они поднимут тело наверх. Но не оставлять же Эмилию здесь одну, чтобы по ней ползали муравьи и на лицо садились мухи.

С другой стороны, хоть она и нетяжелая (мне ведь уже приходилось носить её на руках), смогу ли я в одиночку поднять её по такому крутому склону?

Пожалуй, всё же стоило попробовать.

– …глубочайшую благодарность Божественному провидению, сохранившему для России этот священный символ царской власти.

Голос его величества дрогнул, и государь сделал паузу, чтобы справиться с нахлынувшими чувствами. Императрица сотворила знак крёстного знамения, и царь немедленно последовал её примеру, ещё и поклонившись висевшему в углу образу.

Более никто из присутствующих креститься не стал. Я тоже.

Высочайшая аудиенция была мне дарована в большой гостиной Эрмитажа. Несмотря на торжественный смысл происходящего, присутствовали только посвящённые в обстоятельства свершившейся драмы – члены августейшей фамилии, полковник Карнович и лейтенант Эндлунг.

У всех на рукавах были траурные повязки – сегодня было объявлено, что его высочество Михаил Георгиевич скончался в загородном дворце от внезапного приступа кори. Поскольку было известно, что все младшие Георгиевичи поражены этой опасной болезнью, известие выглядело правдоподобным, хотя некие тёмные, фантастические слухи, кажется, уже поползли. Однако правда была слишком невероятной, чтобы в неё поверили.

Ксения Георгиевна и Павел Георгиевич стояли заплаканные, но Георгий Александрович держал себя в руках. Кирилл Александрович выглядел невозмутимым – надо полагать, с его точки зрения, сквернейшая история завершилась ещё не самым катастрофическим образом. Симеон Александрович то и дело прикладывал к покрасневшим глазам надушённый платок, однако, подозреваю, вздыхал он не столько по маленькому племяннику, скольку по одному англичанину с соломенно-жёлтыми волосами.

Совладав с голосом, его величество продолжил:

– Однако несправедливо было бы поблагодарить Всевышнего, не воздав должное тому, кого Господь избрал Своим благим орудием – верного нашего гоф-фурьера Афанасия Зюкина. Вечная вам признательность, драгоценный Афанасий Степанович, за верность долгу и преданность царскому дому.

– Да, милый Афанасий, мы вами очень благодовольны, – улыбнулась мне её императорское величество, по обыкновению путая трудные русские слова.

Я заметил, что несмотря на траур, на груди у царицы лучезарными капельками переливается малый бриллиантовый букет.

– Подойдите, Афанасий Степанович, – торжественным голосом произнёс государь. – Я хочу, чтобы вы знали: Романовы умеют ценить и вознаграждать беззаветное служение.

Я сделал три шага вперёд, почтительно склонил голову и уставился на сверкающие лаком сапоги его величества.

– Впервые в истории императорского двора, нарушая стародавнее правило, мы производим вас в высокое звание камер-фурьера и назначаем заведовать всем штатом придворных служителей, – объявил царь.

Я поклонился ещё ниже. Ещё вчера от такого невероятного возвышения у меня закружилась бы голова и я почувствовал бы себя счастливейшим из смертных, а сейчас мои одеревеневшие чувства никак не откликнулись на радостное известие.