Джулиан Барнс - Артур и Джордж

Потом следовал «шмон», который, как могло показаться, состоял в систематическом перевертывании камеры вверх дном: сбрасывались на пол книги, летело во все стороны постельное белье, обшаривались возможные тайники, о которых Джордж даже не догадывался. Но хуже всего была «сухая баня». Заводят тебя в баню и ставят на деревянный настил. Ты снимаешь с себя все до нитки, кроме исподней рубахи. Охранники скрупулезно осматривают каждый предмет одежды. Потом начинаются издевательства: задрать ноги, нагнуться, разинуть рот, высунуть язык. «Сухие» обыски могли проводиться через регулярные промежутки времени, а могли устраиваться спонтанно. По прикидкам Джорджа, он подвергался этой позорной процедуре едва ли не чаще, чем остальные. Видимо, когда он заявил, что не намерен пускаться в бега, это восприняли как блеф.

Так проходил месяц за месяцем; завершился первый год, подошел к концу второй. Каждые полгода его родители проделывали долгий путь из Стаффордшира, чтобы провести с сыном ровно час под бдительным оком надзирателя. Для Джорджа эти свидания были мучительны: не потому, что он не любил родителей, а потому, что видеть их страдания было невыносимо. Отец весь усох; мать не находила сил оглядеть место, где прозябал ее сын. Джордж с трудом выбирал нужную манеру общения: излишняя живость навела бы родных на мысль, что он притворяется, излишняя мрачность передалась бы им самим. Он старательно практиковал нечто среднее – предупредительный, но ничего не выражающий тон, как у вокзального кассира.

На первых порах семья рассудила, что Мод слишком чувствительна для таких посещений; однако настал год, когда она приехала вместо матери. У нее практически не было возможности переговорить с братом, но Джордж, глядя через стол в ее сторону, всякий раз ловил тот же самый взгляд, прямой, сосредоточенный, который он перехватил в стаффордском зале суда. Сестра словно пыталась наделить его силами, передать кое-что от сознания к сознанию, не прибегая к слову и жесту. Впоследствии Джордж невольно задавался вопросом: не заблуждался ли он… не заблуждались ли они все… в отношении Мод и ее предполагаемой хрупкости?

Викарий ничего не заметил. Он торопился поведать сыну, как в свете смены правительства (сей факт, по сути, прошел мимо Джорджа) неутомимый мистер Йелверстон возобновляет свою кампанию. Мистер Ваулс планирует новую серию статей для журнала «Истина»; сам викарий намеревается выпустить брошюру на ту же тему. Джордж изображал воодушевление, но в глубине души считал отцовский энтузиазм благоглупостью. Сколько подписей ни собери, существо дела от этого не изменится, так почему же должен меняться ответ официальных инстанций? Для него, как для юриста, это было очевидно.

Знал он и то, что Министерство внутренних дел забрасывают прошениями из всех тюрем страны. Оно ежегодно получает четыре тысячи ходатайств, и еще тысяча приходит из других источников от имени заключенных. Но для пересмотра дел у министерства нет ни инструментов, ни власти; оно неправомочно допрашивать свидетелей или выслушивать адвокатов. Единственное, что оно может сделать, – это рассмотреть документы и соответствующим образом проконсультировать монархические круги. А значит, помилование по свободному усмотрению оставалось большой редкостью. Возможно, обстоятельства могли бы сложиться иначе, если бы в стране существовал какой-нибудь апелляционный орган, способный более активно участвовать в восстановлении справедливости. А так убежденность викария в том, что для освобождения сына достаточно почаще твердить о его невиновности, подкрепляя эти заявления молитвой, поражала Джорджа своей наивностью.

Он с горечью сознавал, что свидания с отцом ему в тягость. Они нарушали упорядоченный и спокойный ход его жизни, а без упорядоченности и покоя дотянуть свой срок и остаться в живых нечего было и думать. Многие заключенные считали дни до выхода на свободу; Джордж приспосабливался к тюремной жизни единственным способом: он внушал себе, что другое существование для него невозможно как сейчас, так и в будущем. Но каждый родительский приезд, вкупе с отцовской надеждой на мистера Йелвертона, только расшатывал эту иллюзию. Вот если бы Мод сумела приехать к нему без сопровождения, она бы наполнила его силой, а родители наполняли его исключительно тревогой и стыдом. Но Джордж понимал, что сестру никогда к нему не отпустят.

Обыски продолжались, как и «растирания», и «сухие бани». Джордж в невероятных количествах осваивал историческую литературу, разделался со всеми классиками и теперь взялся за второстепенных авторов. Он также прочел все подшивки периодики – «Корнхилл мэгэзин» и «Стрэнд». Его уже тревожило, что библиотечные ресурсы вот-вот иссякнут.

Как-то утром его привели в кабинет капеллана, сфотографировали в профиль и анфас, а затем дали распоряжение отпустить бороду. Сказали, что через три месяца сфотографируют повторно. Для себя Джордж сформулировал назначение этих снимков так: если в будущем он даст полицейским повод для розыска, то у них под рукой будут его недавние изображения.

Бороду он отращивал неохотно. Сколько позволяла природа, Джордж носил усы, но в Льюисе пришлось их сбрить. Теперь он с неприязнью ощущал покалывание на щеках и подбородке, сожалея о невозможности воспользоваться бритвой. Да и видеть себя с бородой ему претило – ни дать ни взять криминальный тип. Надзиратели отпускали шуточки: дескать, готовит себе маскировку. А он знай щипал волокно и читал Оливера Голдсмита. Сидеть ему оставалось четыре года.

А потом Джордж совсем запутался. Его вновь повели фотографироваться, в профиль и анфас. Затем отправили бриться. Цирюльник заметил, что в манчестерской тюрьме «Стрейнджуэйз» такая услуга обошлась бы Джорджу в восемнадцать пенсов. Вернувшись в камеру, он получил приказ собрать свои скудные пожитки и готовиться к этапированию. Его привезли на станцию и под конвоем завели в вагон поезда. Джордж не мог заставить себя смотреть в окно на окрестные пейзажи, само существование которых выглядело издевательством, тем более что на лугах то и дело мелькали коровы и лошади. Теперь ему стало понятно, как люди, вырванные из привычной обстановки, сходят с ума.

В Лондоне его посадили в кэб и доставили в Пентонвиль. А там сообщили, что готовится его помилование. Сутки он просидел взаперти один; задним числом эти сутки показались ему самыми мрачными за все три года неволи. Он знал, что должен радоваться, но предстоящий выход на свободу вызывал у него не меньшее смятение, чем арест. К Джорджу пришли двое следователей, которые вручили ему документы и предписали явиться в Скотленд-Ярд за дальнейшими указаниями.