Джулиан Барнс - Артур и Джордж

– Признаюсь, я уже прочувствовал, какое это жесткое ограничение. У меня привычка – читать по три газеты в день.

– И рад бы помочь… – сказал капеллан. – Но правила…

– Наверное, лучше уж лишиться желаемого раз и навсегда, чем время от времени тешить себя надеждой на поблажки.

– К сожалению, не все так рассуждают. Я видел, как люди сходят с ума от невозможности выпить и закурить. Кто-то жить не может без своей подруги. Кому-то подавай цивильную одежду, а попадаются и такие, кто не ценил, что имел, а теперь вдруг затосковал, скажем, по запаху летней ночи на заднем крыльце. Каждому чего-то не хватает.

– Я не строю из себя аскета, – ответил Джордж. – Просто в том, что касается газет, я способен мыслить практически. А в других отношениях я, видимо, такой, как все.

– И чего же вам больше всего не хватает?

– Пожалуй, – ответил Джордж, – мне не хватает моей жизни.

Капеллан, видимо, предположил, что Джордж, как сын викария, будет находить покой и утешение прежде всего в религии. Джордж не стал его разубеждать и охотнее многих посещал часовню; но опускался на колени, пел и молился с тем же настроением, что выносил за собой ведро, заправлял койку и работал – просто чтобы скоротать день. Заключенные по большей части работали в сараях, где плели циновки и корзины; «звезде», изолированной от всех на три месяца, полагалось работать у себя в одиночке. Джорджу выдали доску и мотки грубой веревки. Показали, как плести рогожи по форме доски. Медленно, с изрядными мучениями он изготавливал определенного размера прямоугольники. Когда сделал шесть штук, их забрали. Он начал следующую партию, потом еще одну.

Через пару недель он спросил одного из надзирателей, каково может быть назначение этих полотнищ.

– Кому, как не тебе, знать, двести сорок седьмой, кому, как не тебе.

Джордж попытался вспомнить, где видел такую рогожу. Когда стало ясно, что ответа у него нет, тюремщик взял два готовых прямоугольника и сложил вместе. После чего приставил их к подбородку Джорджа. Не найдя никакого отклика, он приложил полотнища к собственному подбородку и стал с шумным чавканьем и хлюпаньем открывать и закрывать рот.

От этой шарады Джордж совсем смешался.

– Нет, боюсь, не угадаю.

– Да ладно тебе. Соображай. – Надзиратель зачавкал еще громче.

– Не представляю.

– Лошадиные торбы, двести сорок седьмой, лошадиные торбы. Должен был угадать, ты ж с лошадками накоротке.

Джордж оцепенел. Стало быть, тюремщик знает; все до единого знают; чешут языками, потешаются.

– Их изготавливаю только я?

Надзиратель ухмыльнулся:

– Не считай, что ты какой-то особенный, двести сорок седьмой. Ты рогожи плетешь, и еще шестеро тем же занимаются. Другие их попарно сшивают. Третьи тесемки вьют, чтоб торбу к лошадиной голове привязывать. Четвертые все части вместе соединяют. А пятые упаковывают и к отправке готовят.

Значит, его не числили особенным. Это утешало. Он был просто заключенным среди заключенных, работал, как все, и преступление его не относилось к разряду особо тяжких; он мог выбирать для себя примерное поведение или нарушение дисциплины, но не имел никакого выбора в том, что касалось его статуса как такового. Даже профессия поверенного, как указал начальник тюрьмы, не была здесь чем-то из ряда вон выходящим. Джордж принял решение оставаться самым обыкновенным, насколько это возможно в подобных обстоятельствах.

Узнав, что ему назначено провести в одиночке шесть месяцев вместо трех, он не сетовал и даже не задавал вопросов. Положа руку на сердце, он считал, что так называемые «ужасы одиночного заключения», о которых пишут в газетах и книгах, сильно преувеличены. Для него отсутствие всякого соседства было предпочтительнее соседства нежелательного. Его не лишали возможности перемолвиться парой слов с надзирателями, с капелланом и с начальником тюрьмы, когда тот совершал обход, пусть даже приходилось ждать, чтобы те заговорили первыми. Голосовые связки он тренировал пением псалмов в часовне и ответами на вопросы. А на прогулках разговаривать обычно не возбранялось, хотя найти общие темы с шагавшим рядом арестантом зачастую оказывалось непросто.

Помимо всего прочего, в Льюисе была вполне приличная библиотека, и два раза в неделю Джорджа посещал библиотекарь, чтобы забрать прочитанные книги и оставить на полке новые. Джордж имел право на одну книгу познавательного характера и одну «библиотечную» книгу в неделю. В разряд «библиотечных» книг попадало все, что угодно, – от бульварного чтива до классики. Джордж поставил своей целью освоить все шедевры английской литературы, а также труды по истории ведущих держав. Ему, конечно же, разрешалось держать при себе Библию; правда, после ежедневной четырехчасовой борьбы с доской и джутом его привлекал не мерный слог Священного Писания, а очередной роман Вальтера Скотта. Сидя взаперти, Джордж, надежно защищенный от внешнего мира, читал, бывало, какой-нибудь роман, краем глаза ловил прикроватный лоскутный коврик и преисполнялся чувством, отдаленно напоминающим умиротворение.

Из отцовских писем он узнал, что вынесенный ему приговор вызвал протесты общественности. Мистер Ваулз подробно разобрал его дело в религиозном журнале «Истина», в то время как мистер Р. Д. Йелвертон, некогда верховный судья Багамских островов, ныне обосновавшийся на Памп-Корт в Темпле, составил петицию. Начался сбор подписей, и многие адвокаты-солиситоры из Бирмингема, Дадли и Вулвергемптона уже выразили свою поддержку. Джорджа тронуло, что в числе подписавшихся оказались Гринуэй и Стентсон; эти двое – неплохие все же малые и всегда такими были.

Свидетели отвечали на многочисленные вопросы; учителя, коллеги и родственники делились впечатлениями о характере Джорджа. Мистер Йелвертон даже получил письмо от сэра Джорджа Льюиса, на тот момент крупнейшего специалиста по уголовному праву: согласно его компетентному мнению, приговор, вынесенный Джорджу, был роковой ошибкой.

Сам Джордж понимал, что в его пользу высказались и какие-то высокие инстанции: ему разрешили получать больше сообщений относительно его дела, чем допускалось обычной практикой. Он прочел не один положительный отзыв в свой адрес. Взять хотя бы лиловый, напечатанный под копирку текст письма от брата матери, дядюшки Стоунхэма, проживающего по адресу: «Коттедж», Мач-Уэнлок. «Когда я лично встречался с племянником и когда слышал, как отзывались о нем другие (пока не поползли эти гнусные слухи), я всегда убеждался, что он хороший человек, и другие тоже говорили, что он хороший и вдобавок умный». Это подчеркнутое предложение задело душевные струны Джорджа. Не похвалами, которые вызвали у него только смущение, а именно этим подчеркиванием. И далее опять: «Я познакомился с мистером Эдалджи через пять лет после принятия им сана; другие священнослужители рекомендовали его с самой лучшей стороны. Наши друзья и мы сами уже в то время считали, что парсы – очень древняя и цивилизованная народность, обладающая многими достоинствами». И наконец, в постскриптуме: «Мои отец с матерью, глубоко привязанные к моей сестре, дали безоговорочное согласиена этот брак».