Джулиан Барнс - Артур и Джордж

Ему представилось, как на него глазеют все эти люди, а вместе с ними еще и сапожник, мистер Хэндс. Тот, наверное, вообразит, что Джордж после тщательной примерки новых ботинок преспокойно отправился домой, поужинал, для вида улегся в постель, а потом выскользнул на улицу, пробежал через луг и полоснул ножом пони. А вообразив всех этих свидетелей и обличителей, Джордж испытал такой прилив жалости к себе и к своей загубленной жизни, что захотел на веки вечные остаться, если только позволят, в этом мрачном подземелье. Но не успел он утвердиться на этом уровне мучений, как его понесло дальше: ведь все эти уэрлийские обыватели будут уничтожать презрительными взглядами не его самого – по крайней мере, в ближайшие годы, – а его родных: отца, поднимающегося на кафедру, мать, обходящую прихожан; Мод, забежавшую в лавку, Хораса, приехавшего из Манчестера, если он вообще захочет приехать домой после такого падения родного брата. Каждый встречный, провожая их глазами, будет указывать пальцем и приговаривать: их сын, их брат совершил уэрлийские зверства. Да, он обрек родных, которые были для него всем, на нескончаемое публичное унижение. Они-то знали, что он невиновен, но это лишь усугубляло его позор.

Они знали, что он невиновен? Отчаяние вгрызалось в него все глубже. Близкие знали, что он невиновен, но разве могли они отрешиться от всего, что увидели и услышали за минувшие четыре дня? А что, если их вера в него пошатнется? Когда они говорили, что верят в его невиновность, как это следовало понимать? Чтобы убедиться в его невиновности, им нужно было либо всю ночь напролет сидеть без сна, не спуская с него глаз, либо оказаться на лугу возле шахты, когда туда нагрянул какой-нибудь безумец из батраков со зловещим клинком в кармане. Вот тогда, и только тогда они могли бы знать доподлинно. А они всего лишь верили, искренне верили. Но что, если со временем эту веру начнет подтачивать какая-нибудь фраза мистера Дистэрнала, некое утверждение доктора Баттера или их собственное давнее, потаенное сомнение на его счет? И ведь это станет для них еще одним полученным от него ударом. Окажется, что он толкнул их на гнетущий путь сомнений. Сегодня: мы знаем Джорджа и знаем, что он невиновен. Но через три месяца, вполне возможно: мы думаем, что знаем Джорджа, и верим, что он невиновен. У кого повернется язык осуждать такие градации?

Приговор вынесли не только ему; приговор вынесли всей их семье. Если он виновен, то некоторые сделают вывод, что его родители, по всей вероятности, опустились до лжесвидетельства. Если после этого отец начнет читать проповедь о том, как различить добро и зло, не сочтут ли прихожане, что перед ними лицемер или олух? Если мать придет навестить обездоленных, не попросят ли ее приберечь свое сочувствие для преступника-сына, который прозябает за решеткой? Приговор, вынесенный родителям, – на его совести. Настанет ли конец этим тягостным раздумьям, этим беспощадным нравственным вихрям? Он ожидал, что падет еще ниже, будет смыт, утоплен; однако мысли его снова обратились к Мод. Под фальшивое насвистывание констебля Даббса, сидя на жестком табурете за железной решеткой, Джордж раздумывал о сестре. Она источник его надежды, она удержит его от падения. Он в нее верил, он знал, что она не дрогнет, потому что перехватил ее взгляд в зале суда. Этот взгляд не требовал истолкования, был неподвластен времени и злобе, излучал любовь, доверие, надежность.

Когда толпы у здания суда рассеялись, Джорджа доставили обратно, в Стаффордскую тюрьму. Здесь его встретило иное мироустройство. С момента своего ареста он содержался под стражей и, естественно, привык считать себя заключенным. Но фактически он сидел в лучшей камере лазарета, по утрам читал свежую прессу, питался домашней едой, имел возможность писать письма. Эти условия он бездумно считал временными, сопутствующими, краткосрочно-очистительными.

А теперь он сделался настоящим заключенным, и чтобы в этом не оставалось сомнений, у него забрали одежду. В этом была ирония судьбы, поскольку Джордж не одну неделю сокрушался и досадовал, что пошел под арест в несуразном летнем костюме и никчемной соломенной шляпе. Не придавал ли ему этот костюм легкомысленный вид, определяя исход дела? Трудно сказать. Как бы то ни было, костюм и шляпу забрали, а взамен выдали тяжелую колючую тюремную робу из войлока. Куртка оказалась широка в плечах, брюки собирались гармошкой на коленях и щиколотках; ему было все равно. Выдали также безрукавку, головной убор и грубые башмаки.

– На первых порах у вас легкий шок будет, – предупредил тюремный надзиратель, связывая в узелок летний костюм Джорджа. – Но большинство как-то притирается. Даже ваша братия, не в обиду будь сказано.

Джордж кивнул. Он с благодарностью отметил, что тюремщик говорит с ним тем же тоном и с той же вежливостью, что и в течение двух последних месяцев. Это его удивило. Он ожидал, что по возвращении в тюрьму графства его, ни в чем не повинного человека с публично навешенным ярлыком «виновен», встретят лишь плевки да брань. Но похоже, эта устрашающая перемена существовала исключительно в его воображении. Надзиратели держались как прежде по одной простой, удручающей причине: они с самого начала считали его виновным, и вердикт присяжных только подтвердил их предположения.

Наутро ему в порядке одолжения принесли газету, чтобы он в последний раз посмотрел, как его жизнь растаскивают на газетные заголовки, как его история утратила противоречивость и сплавилась в один юридический факт, как его характер, который раньше формировал он сам, теперь очерчивается другими.

Мало что понимая, просто по привычке, Джордж пробежал глазами всю газетную полосу. История женщины-хирурга мисс Хикмен, похоже, себя исчерпала, растворившись в загадочности и неизреченности. Джордж отметил, что Буффалло Билл, отработав лондонский сезон и завершив длившиеся 294 дня гастроли по провинциям, дал прощальное выступление в городе Бертон-он-Трент и готовился вернуться в Соединенные Штаты. А для «Газетт» не менее важным, чем приговор уэрлийскому «скотоубийце», оказался опубликованный здесь же репортаж:

Столкновение двух поездов в туннеле

Погиб один человек, пострадали 23

Драматический рассказ жителя Бирмингема

В Стаффорде его продержали еще двенадцать дней; родителям позволили ежедневно навещать сына. Уж лучше было бы ему оказаться в тюремном фургоне, везущем его в самый дальний край королевства. Во время этого затянувшегося прощания родители держались так, словно бедственное положение Джорджа стало результатом какой-то бюрократической ошибки, которая вскоре будет исправлена при обращении к соответствующему должностному лицу. Викарий, получавший многочисленные письма поддержки, уже с энтузиазмом рассуждал о широком общественном движении. В глазах Джорджа отцовское рвение граничило с истерией, выросшей из чувства вины. Джордж отнюдь не считал свое положение временным, и планы отца не приносили ему ни малейшего утешения. Они выглядели не более чем проявлением веры.