Джулиан Барнс - Артур и Джордж

Без четверти час председатель начал подводить итоги, называя возмутительные преступления «пятном на репутации графства». Джордж слушал, но постоянно чувствовал на себе испытующие взгляды дюжины славных и честных мужей, искавших в нем признаки дьявольской хитрости. Противиться этому он не мог, разве что старался хранить невозмутимость. Именно так нужно выглядеть в те минуты, когда решается твоя судьба. Сохраняй невозмутимость, внушал он себе, сохраняй невозмутимость.

В четырнадцать часов сэр Реджинальд отпустил присяжных, и Джорджа увели в подвал. Полицейский констебль Даббс оставался на посту, как и в течение предыдущих четырех дней; он понимал, что Джордж не из тех, кто пускается в бега, и оттого немного тушевался. За все это время он ни разу не позволил себе рукоприкладства и вообще обращался с подсудимым уважительно. Поскольку теперь Джордж мог больше не опасаться, что его слова будут истолкованы превратно, он завел разговор с охранником.

– Констебль, исходя из вашего опыта: если присяжные совещаются дольше обычного, это добрый знак или дурной?

Даббс призадумался.

– Исходя из моего опыта, сэр, я бы сказал, что это может быть и добрый знак, и дурной. Либо так, либо этак. Смотря как оно повернется.

– Понятно, – сказал Джордж. Обычно он не говорил «понятно» – видимо, перенял это характерное словцо у судебных адвокатов. – А если присяжные возвращаются быстро, тогда как, исходя из вашего опыта?

– Ну, тогда, сэр, это либо хорошо, либо плохо. Смотря по обстоятельствам.

Джордж позволил себе заулыбаться – Даббс и иже с ним могли толковать это как угодно. Ему самому казалось, что быстрое возвращение присяжных, с учетом серьезности дела и необходимости согласия всех двенадцати, в его случае должно быть благоприятным знаком. Да и длительное совещание – тоже неплохо: чем дольше присяжные будут совещаться, тем больше существенных моментов выплывает на поверхность, и остервенелые потуги мистера Дистэрнала станут очевидны всем и каждому.

По-видимому, констебль Даббс удивился не менее, чем Джордж, когда их вызвали в зал всего через сорок минут. В последний раз они прошли вместе мрачными коридорами по направлению к лестнице, ведущей за барьер скамьи подсудимых. Без четверти три секретарь суда обратился к старшине присяжных с хорошо знакомыми Джорджу словами:

– Господа присяжные, вынесен ли вами единодушный вердикт?

– Да, сэр.

– Согласно вынесенному вердикту, виновен или невиновен подсудимый Джордж Эрнест Томпсон Эдалджи в нанесении резаной раны лошади-пони, находившейся в собственности Грейт-Уэрлийской угольной компании?

– Виновен, сэр.

Нет, это ошибка, подумал Джордж. Он посмотрел на старшину присяжных: седой, похожий на школьного учителя, тот говорил с легким стаффордширским акцентом. Вы произнесли не то слово. Возьмите его обратно. Невиновен. Вот правильный ответ на заданный вопрос. Эти мысли пронеслись в голове у Джорджа, прежде чем он сообразил, что старшина пока не садится на свое место и готов продолжать. Ну конечно: он собирается исправить свою оговорку.

– По вынесении вердикта присяжные ходатайствуют о смягчении приговора.

– На каком основании? – спросил сэр Реджинальд Харди, сверля глазами старшину присяжных.

– На основании его положения.

– Его общественного положения?

– Именно так.

Председатель и оба судьи удалились для обсуждения приговора. Джордж с трудом нашел в себе силы взглянуть на родных. Его мать прижимала к лицу носовой платок; отец тупо смотрел перед собой. Удивила его Мод, от которой впору было ожидать нытья. Она развернулась к брату и устремила на него сосредоточенный, любящий взор. Ему подумалось: если только сохранить в памяти этот взор, то, возможно, даже самое плохое окажется терпимым.

Не успел Джордж продолжить эту мысль, как к нему обратился председатель суда, отсутствовавший буквально пару минут.

– Джордж Эдалджи, вынесенный вам вердикт справедлив. Присяжные ходатайствуют о смягчении приговора ввиду занимаемого вами положения. Наша задача – определить меру наказания. Мы должны учитывать ваш статус и серьезность меры наказания для вас лично. В то же время мы должны учитывать состояние дел в графстве Стаффорд и округе Грейт-Уэрли, поскольку нынешняя ситуация покрыла позором эти края. Вы приговариваетесь к семи годам каторжной тюрьмы.

По залу суда прокатился приглушенный рокот; какой-то гортанный, но невыразительный звук. Джордж подумал: не может быть – семь лет, я не выдержу семи лет каторги, даже если меня будет поддерживать взор сестры. Пусть мистер Вачелл объяснит это суду, пусть внесет протест.

Однако со своего места поднялся не адвокат, а мистер Дистэрнал: после вынесения обвинительного приговора не грех было проявить великодушие. Сторона обвинения решила не добиваться судебного преследования по пункту отправки сержанту Робинсону письма с угрозой убийства.

– Уведите осужденного.

Тут констебль Даббс взял его за локоть и, не дав Джорджу обменяться прощальным взглядом с родными и напоследок обвести глазами зал суда, где он с такой уверенностью ожидал торжества справедливости, потащил его к люку и увел в сумрачный, мигающий газовыми фонарями подвал, а там вежливо объяснил, что с учетом вердикта обязан до транспортировки в тюрьму держать его в конвойном помещении. Мыслями еще оставаясь в зале суда, Джордж сидел безучастно и перебирал в уме все, что вместили в себя минувшие четыре дня: свидетельские показания, ответы, полученные при перекрестном допросе, процессуальные тактики. У него не было претензий ни к добросовестности солиситора, ни к правомерности действий судебного адвоката. Что же касалось противоположной стороны, мистер Дистэрнал представил версию обвинения изобретательно и антагонистично, чего и следовало ожидать; да, в самом деле, мистер Мик точно охарактеризовал его умение лепить кирпичи в отсутствие соломы.

На этом Джордж исчерпал свои способности к взвешенному профессиональному анализу. На него нахлынула бесконечная усталость, смешанная с перевозбуждением. Мысли утратили свое последовательное и плавное течение: они отклонялись от курса, неслись вперед или тонули под тяжестью эмоций. Ему вдруг пришло в голову, что считаные минуты назад лишь немногие – главным образом полисмены и, возможно, невежественные глупцы-обыватели, что колотили в двери проезжающего полицейского кэба, – всерьез считали его виновным. Зато теперь – от этой мысли его захлестнул стыд – такое мнение разделяли почти все. Читатели газет, бирмингемские коллеги-солиситоры, пассажиры утреннего поезда, которым он раздавал рекламные листки своей книги по железнодорожному праву. Потом воображение стало рисовать отдельных лиц, уверовавших в его виновность: таких как начальник станции мистер Мерримен, и учитель начальных классов мистер Босток, и мясник мистер Гринсилл, который отныне всегда будет ассоциироваться у него с графологом Гаррином, решившим, будто он способен писать всякую мерзость и грязь. Да что там Гаррин – ни мистер Мерримен, ни мистер Босток, ни мистер Гринсилл теперь в этом не сомневались, равно как и в том, что он способен истязать животных. Так же будут считать и горничная в доме викария, и церковный староста, и Гарри Чарльзуорт, якобы друг. Даже сестра Гарри, Дора, будь она реальной девушкой, сейчас преисполнилась бы отвращения.