Андрей Добров - Ужин мертвецов. Гиляровский и Тестов

— А что он положил? — спросил я.

— Вот! И мне интересно было. Увели их, а я — шасть к двери, стул поставил, взобрался, смотрю — флакончик стеклянный с какой-то жидкостью. Отнес я его к себе наверх — думаю, если вернутся эти двое, отдам от греха подальше, а только на двери ему лежать не надо — вдруг упадет в неловкий момент… сами понимаете.

— Пришли они за флаконом?

— Больше не видел, — сказал старик, откидываясь на спинку стула. — Наверное, водились за ними какие-то грешки. И пошли они по Владимирскому тракту в места отдаленные.

— А пузырек этот все еще у вас?

Старик кивнул.

— Дайте мне его, я на экспертизу отнесу к полицейскому доктору. Узнаем, что в нем. Это может оказаться важным.

Старик, не говоря ни слова, встал и пошел наверх. Он возился долго, все это время я посматривал через витрину на двери аптеки. Мимо проплывали зонты прохожих, потом прошли мастеровые с лестницей. Наконец старик вернулся и выложил на стол флакон, похожий на те, что я видел в аптеке. Жидкость внутри была прозрачной и похожей на обычную воду.

— Вот. Возвращать не надо. Если за ним вернутся, скажу, что его забрали полицейские.

— Спасибо. А вот еще вопрос. К Горну, как правило, приходили женщины. Но бывали и мужчины. Вы кого-то узнавали из них?

— Как же! — ответил старик. — Михаил Иванович Рыбаков иногда захаживал. Я все удивлялся, что ему надо? Вроде он повар у Тестова.

— А его вы откуда знаете? — спросил я.

— Рыбакова? Почитай сто лет как знакомы! Я ведь раньше пианистом был, играл в разных залах, публику развлекал и сам зарабатывал. Он тогда только начинал карьеру — у самого Оливье в «Эрмитаже» поваренком служил. Руку набивал — за гроши. Жил и спал там же, в подсобке, рядом с ящиками. Очень музыку любил — бывало, сбежит с кухни, сядет у рояля и слушает. А несколько лет назад мы с ним столкнулись на улице. Конечно, уже не тот тонкий паренек — раздобрел так, что я его и не узнал. А он вспомнил меня. Где, говорит, играете, Владимир Петрович? Послушать, мол, хочу, юность свою вспомнить. А, говорю, где мне играть? Вот, — он поднял распухшие от старости пальцы, — испортился я. Торгую теперь музыкой. Нотами, то есть. А я, говорит, теперь у Тестова шеф-поваром. Приходите, говорит, угощу вас. Денег не возьму. А за былые минуты наслаждения, говорит, накормлю самыми изысканными разносолами.

— Пошли? — спросил я.

Старик махнул рукой.

— У меня и костюма приличного сейчас нет. Да и не ходок я.

— А на Смоленке в трактирах вам случайно не приходилось играть?

Старик покачал головой:

— Уже и не помню. Давно все это было.

— Не знаком вам певец Фомичев Александр?

— Как же! Слушал я его! Прекрасный был голос. Музыкально одарен он был чрезвычайно! Но, чай, умер уже?

— Нет, жив, хотя и не поет. Выпивает сильно.

Старик вздохнул:

— Вот и Павел Иванович… Он ведь хороший человек и умница. Такая голова! В травах он — профессор! Про каждую былинку может часами рассказывать — и все так не скучно, что сидишь и слушаешь, и оторваться не можешь. А ведь пьет он страшно!

— Он у себя в аптеке пьет? — спросил я.

— Нет! Есть у него пара дружков. Один такой важный, все с сигарой ходит. Богатый человек. А второй — здоровый, на богатыря похож. Но не на Илью Муромца, а скорее на Алешу Поповича. Веселый такой, шумный! Зимой ходит в шубе нараспашку, шапка — набекрень, а то и вовсе простоволосый.

— Патрикеев, — сказал я.

— Быть может. Вот он частенько приезжает в пролетке, забирает Павла Ивановича с собой и увозит куда-то. А потом уже приезжают они, так этот самый…

— Патрикеев?

— Да. Они с кучером вдвоем Павла Ивановича с черного хода затаскивают. Специально к арке поближе встают, чтобы прохожие не видели. Но я-то сверху все вижу — мертвецки пьяненький Павел Иванович. Жаль, конечно, недолго он продержится таким макаром-то!

Я встал.

— Спасибо вам, Владимир Петрович. И еще раз извините за Алевтину. Она вам родственница?

Старик снял очки и протер корявыми пальцами слезящиеся глаза.

— Нет. Я еще девчонкой ее на улице подобрал. Она тут неподалеку милостыню просила. Хорошая девочка, думаю, мне в помощницы такая нужна. У нас ведь тоже в основном дамы покупают. Да… Хорошая девочка. Но обманщица. Сестра, говорит, болеет, пустите меня, Владимир Петрович. Откуда у тебя сестра, спрашиваю? Никогда не было, а тут возникла вдруг. А она — пустите, надо! А я вот что скажу — понесла она от Мишеля этого. И ходила к бабкам плод вытравливать, бедняжка. Я человек старый, много чего видел, много что знаю. Ну, я ей ничего не сказал — это ее судьба, что тут… А еще и это убийство. Ну, ничего, время пройдет, раны залечатся, найдет себе хорошего парня, может, еще и замуж ее выдам. А потом и магазин этот отпишу по завещанию. Вы идите, господин Гиляровский, не слушайте мою болтовню, я так могу до второго пришествия рассусоливать. А если еще будут вопросы — приходите к старику.

Я попрощался, положил флакон в карман, оделся и вышел на улицу.

Итак, аптека по-прежнему была закрыта, но я нашел арку, о которой говорил старик, прошел ее насквозь и свернул налево. Там действительно была дверь. Я потянул за ручку, опасаясь, что она заперта изнутри, но ничуть не бывало, дверь с легким скрипом открылась. На небольшой лестничной площадке стояло несколько завязанных бечевкой мешков, а дальше наверх вела деревянная лестница, крашенная коричневой краской. Еще одна дверь вела, вероятно, в аптеку, но я сразу направился наверх, в квартиру Горна.

На лестнице было темно, и я решил зажечь спичку. Вынул коробок, чиркнул спичкой, но она, едва загоревшись, тут же погасла. То же самое — со второй спичкой. Загорелась только третья. Я поднес коробок к огоньку и увидел на нем надпись: «Фабрика М. П. Патрикеева». Ого! Ну и дрянь же спички у вас, Матвей Петрович! Третья спичка погасла, догорев только до середины лестницы. Я бросил ее и зажег новую. Так, потратив еще три или четыре спички, я добрался до второго этажа и уперся в новую дверь, оклеенную старыми выцветшими обоями. Толкнул ее, и, о чудо, она открылась. Я попал в небольшую кладовку, заваленную ящиками, какими-то старыми абажурами, сломанными стульями и пыльными пачками газет. Оттуда — в кухню с металлическим рукомойником, чугунной плитой и грудой грязных тарелок. Здесь пахло пережженным салом. Следующая дверь вела в гостиную — небольшую, с плотно занавешенными окнами — которые я видел с улицы. У дальней стены на грязно-бордовой софе полулежал Горн и храпел. На полу перед софой стояло несколько коньячных бутылок. Я подошел, поднял бутылки и просмотрел этикетки. Это все были дешевые сорта. Горн спал, приоткрыв рот, а щеки его казались темными провалами.

— Павел Иванович, — позвал я. — Проснитесь!