К Сэнсом - Стенание [другой перевод]

Мы остановились. Люди Стайса спешились, сняли Барака с лошади и бросили его головой вперед прямо в компост. В последние годы я молился редко, поскольку был уверен, что, даже если Бог и существует, Он глух к нашим просьбам, но теперь я вознес безнадежную молитву, чтобы мой друг каким-то чудом выжил.

Мы вернулись на главную дорогу. Было трудно даже просто удерживать равновесие в седле, а кроме того, мое лицо пульсировало болью от удара локтем. Сообщники Стайса ехали по бокам от нас, а сам он, ведя в поводу лошадь, на которой раньше везли Барака, держался впереди, по-прежнему прижимая к лицу носовой платок. Мы выехали на Смитфилд и проехали мимо дверей больницы. Я подумал, что, может быть, внутри сейчас работает Гай.

Возле Ньюгейтских ворот нас остановил констебль. Высоко подняв фонарь и посмотрев на наши связанные руки и на окровавленное лицо Стайса, он сурово спросил его, что случилось. Но Стайс достал печать и сунул ее прямо в лицо стражу порядка.

— Дело государственной важности! — рявкнул он. — Доставляем двоих изменников в Уайтхолл для допроса. Как видите по моему лицу, они оказали сопротивление.

Лондонские констебли знали печати всех высокопоставленных персон — у них имелись на этот счет соответствующие инструкции, — и остановивший нас человек не только отошел в сторону, но еще и поклонился Стайсу.

Мы проехали по тихим улицам мимо Чаринг-Кросс до Уайтхолла. Я не мог понять, почему нас везут туда, а не в Хэмптон-Корт. Ведь, кроме стражи, там остались только слуги, чтобы следить за чистотой и порядком. Но это было не важно, по сравнению с тем, что случилось с Бараком. От сидения связанным на лошади у меня страшно разболелась спина, и лицо пульсировало болью. По всему моему телу прошла волна изнеможения, и я уткнулся головой в спину Николасу. Он ощутил это и предостерег через плечо:

— Не засыпайте, сэр, а то упадете.

— Просто дай мне немного оклематься, — сказал я и добавил: — Пожалуйста, прости меня!

Овертон не ответил. Что бы теперь ни случилось, я должен попытаться спасти хотя бы его.

Как я и ожидал, Уайтхолл был пуст и погружен во мрак: внутри виднелось лишь несколько тусклых огоньков. Но стражнику у ворот, очевидно, было велено ожидать Стайса, так как, когда мы подъехали, он вышел вперед. Одноухий наклонился, чтобы поговорить с ним, послышались их приглушенные голоса, а потом стражник громко сказал:

— Он ждет вас в зале Тайного совета. Приехал полчаса назад с празднеств в Хэмптон-Корте.

Из караульного помещения вышли еще двое стражников. Стайс спешился и быстро нацарапал записку, после чего первый стражник побежал с ней во дворец. Несомненно, одноухий предупреждал своего хозяина, что привез не Броккета, а меня.

Оставшиеся двое стражников провели нас через двор: конские копыта громко застучали по камням. Мы подъехали к широким дверям помещения королевской охраны. Стайс спрыгнул с лошади и перерезал веревки, которыми мы были связаны. Николас помог мне слезть с коня, и я встал, чуть покачиваясь, внизу лестницы. Стайс, по-прежнему прижимая к лицу окровавленный платок, повернулся к Дэниелсу и Кардмейкеру:

— Благодарю вас, любезные, за безупречную службу в последние два месяца. Вознаграждение ждет вас в караульном помещении у ворот. Пока что покиньте Лондон, найдите какой-нибудь другой город, где можно потратить заработанное в пивных и борделях. Но время от времени сообщайте о себе на случай, если вдруг снова понадобитесь.

Двое злодеев поклонились, а потом повернулись и, не оборачиваясь, ушли. Я смотрел вслед этим людям, хладнокровно прикончившим Грининга, Элиаса и прочих. Наемные убийцы весело шагали за своим вознаграждением. Я вопросительно взглянул на Стайса.

— А теперь и я вас покину, мастер Шардлейк, — сказал он. — Нужно, чтобы врач осмотрел мои раны. Сомневаюсь, что вы выйдете отсюда живыми, и лично меня это очень радует. А если вдруг все-таки выйдете, то впредь берегитесь меня.

И он последовал вслед за своими подручными в караульное помещение, а мы с Николасом остались с двумя стражниками. Один из них наклонил свою алебарду и коротко скомандовал:

— Пошли.

Я взглянул на своего ученика, который судорожно сглотнул. Мы поднялись по лестнице; один стражник двигался впереди нас, а второй — сзади.

Великолепная лестница, ведущая к помещению королевской стражи, была еле-еле освещена: всего два человека стояли на посту наверху, и факелы в нишах озаряли лишь пустые места на стенах, где раньше висели картины, теперь перевезенные в Хэмптон-Корт. Один из стражников сказал, что нас ведут в зал Тайного совета, где меня, Филиппа Коулсвина и Эдварда Коттерстоука допрашивали неделю назад.

— Но пока что придется подождать в покоях короля. Они пустуют, поскольку его величества здесь нет, — добавил охранник.

Нас провели через ряд темных комнат и наконец ввели в просторный зал. Стены здесь были голые, — несомненно, всё увезли в королевские покои в Хэмптон-Корте. К нам приставили одного стражника, после чего велели стоять и ждать. Я посмотрел на стену перед собой и увидел, что всю ее, от пола до потолка, занимает великолепная картина, которую невозможно было перевезти в другое место, так как она, подобно семейному портрету в доме покойной миссис Коттерстоук, была написана прямо на штукатурке. Я слышал о фреске великого Гольбейна и теперь в неровном свете свечи лицезрел ее. Если другая большая картина, которую я раньше видел в Уайтхолле, запечатлела короля с его семьей, то эта представляла собой великолепное изображение династической власти. В центре возвышался квадратный каменный монумент с латинскими надписями, которые я не мог разобрать со своего места. Прежний король, Генрих VII, стоял на пьедестале, положив худую руку на монумент, и его заостренное, лисье лицо было повернуто в сторону. Напротив него, скрестив руки, застыла полная женщина — несомненно, мать нынешнего правителя. Ступенькой ниже ее расположилась покойная королева Джейн Сеймур, и я снова подумал, как же принц Эдуард похож на свою мать. А с противоположной стороны, на ступеньку ниже отца, красовался наш нынешний монарх, который доминировал над всей картиной, — король, каким он был, пожалуй, полдюжины лет назад: широкоплечий, дородный, но не жирный. Он стоял, положив руку на бедро и твердо расставив свои бычьи ноги, и сквозь полы его камзола выпирал преувеличенных размеров гульфик.

Мне уже доводилось видеть множество репродукций этого образа Генриха VIII, висевших в бесчисленных официальных учреждениях и частных домах, но оригинал обладал жизненностью и мощью, которую не смогли воспроизвести копировщики. Жесткие, широко раскрытые, злые голубые глазки его величества господствовали над картиной с ее мрачным фоном. Возможно, именно такова и была цель этой фрески — чтобы люди, ожидающие здесь встречи с королем, уже заранее могли ощутить, что он наблюдает за ними и оценивает их.