Борис Акунин - Дорога в Китеж

— Да, но мелкий и невысоко летающий. Охотится на мышей, большой добычи не возьмет, — уверенно молвил сибиряк.

Проспав героический подвиг новоявленного Д’Артаньяна, Воронцов относился к молодому человеку с меньшим восхищением, чем приятели, и потому начал раздражаться.

— Соколу монаршьей породы не нужно охотиться за добычей. Ему довольно задавать направление полета, подавать пример достойного поведения. Главное назначение верховной власти вообще только в том и состоит, чтобы олицетворять собой самое лучшее и высокое. На прочее есть министры.

— Так коли он невысоко летает, какой же это пример? — пожал плечами Ларцев.

— Я вижу, ты большой психолог! Поглядел на человека и сразу видишь его насквозь?

Непрекраснодушный Питовранов поддержал идеалиста:

— Климат общества зависит от верхов. Когда пригревает солнце, внизу тает снег, вылезают подснежники, появляются почки-листочки. Всё прет из земли само собой. Россия задубела от холода, а наш Коко — он солнечный, теплый.

— Что ты отмалчиваешься? — обернулся Эжен к Воронину.

Тот был хмур, ответил сквозь зубы:

— Я всё про Упыря думаю, не могу успокоиться. «Победоносная война»!.. — Лощеный Вика свирепо, по-площадному выругался. — «Обычный порядок»! «Спокойный чай по средам!». — Он задохнулся. — Ненавижу! Ничего не понял, ничему не научился! Утащит за собой на тот свет сто или двести тысяч живых душ, развалит, разорит страну. Потом не расхлебаем. — И вполголоса прибавил: — Если только не сыщутся…

— Кто? — наклонился к нему Эжен. — Кто сыщется?

— Никто, — буркнул Вика и вконец разозлился: — Давайте помолчим, а? Заразились у дурочки Санни болтливостью и бубубу, бубубу!

После этого взрыва разговор, конечно, прервался. В Петербург возвращались молча.

Первым высадили Воронцова, жившего у Египетского моста.

Едва Эжен сошел, Арамис будто очнулся.

— А вот теперь давайте поговорим, — быстро сказал он. — При его сиятельстве не хотел. Слишком уж оно… сиятельное. Возник у меня… один прожект. Большущий, вроде Трансроссийской железной дороги.

Покосился на сутулую спину кучера.

— Нет. Давайте у вас. Так надежней будет.

— Эка заинтриговал, — сказал Портос, а Ларцев не сказал ничего — просто кивнул.

На квартире у Питовранова, лихорадочно блестя глазами, Воронин начал вот с чего:

— Вся конструкция российской власти держится на одном болте, имя которому Николай. Тресни этот болт, и вся чушь рассыплется. Настанет время Коко. Наше время.

— Не шибко свежая мысль, — удивился Михаил Гаврилович. — Понятно, что все передовые люди ждут не дождутся, когда Упырь сдохнет. В чем состоит твой прожект?

— В том, чтобы не ждать, — отрезал Арамис.

— То есть?

— В решительные минуты истории все решают решительные люди. Как в марте 1801-го, когда несколько решительных людей прикончили полоумного папашу нашего Упыря. Сейчас как раз март. Хороший месяц для больших дел. Вспомните Цезаря.

У Мишеля с носа сползли очки.

— А?

— Я его ненавижу, всей душой, всем своим существом, — жарко заговорил Воронин. — Не как человека. Мне плевать, какой он человек. Я его ненавижу как губителя государства. Как смертельную болезнь, иссушающую Россию. А ты, Мишель, разве ты не чувствуешь к нему ненависти?

Питовранов сдвинул брови.

— Я-то? Давайте я вам историю расскажу. Про одного моего приятеля. Я с ним подружился в свою первую петербургскую зиму, еще до вас с Эженом. Рыскал повсюду, приглядывался к питерской жизни, всё мне было любопытно. Побывал в одном доме, где читали вслух умные книжки и вели разговоры, по тогдашней моей дурости они показались мне скучными. Больше я туда не хаживал, но с одним из тамошних завсегдатаев потом близко сошелся. Очень уж он славный был, этот Григорьев. Открытый, ко всем доверчивый. Жутко смешливый. Палец ему покажи — до слез хохочет.

— Почему «был»? Умер, что ли? Зачем ты вообще сейчас про него завел? — прервал Воронин, недовольный тем, что разговор свернул в сторону с такой темы.

— Сейчас поймешь. Я коротко. Людей, кто бывал в том умном салоне, скоро забрали. Всех. Донес кто-то, да еще и наврал, будто они заговорщики. Григорьева тоже взяли.

— Погоди-погоди… Это какой Григорьев? Не тот ли, что проходил по делу Петрашевского?

— Он самый. Но имя Петрашевского мне ничего не говорило. Я знал только Григорьева. Его потом приговорили к расстрелу.

— Но ведь помиловали же.

— В последний момент. Уже привязанным к столбу, с мешком на голове. Григорьев от этой милости сошел с ума. Вчистую. Его пятый год держат в смирительной рубахе… Знаете, — Питовранов зажмурился. — Я видел, как его в крепость на телеге везли. Он смеялся своим детским смехом, не мог остановиться, а конвойный бил его плеткой по голове… Я этот смех часто по ночам слышу… Про государство ничего не скажу, оно меня не слишком занимает. Но Упыря я ненавижу. За Колю Григорьева, за тысячи других погубленных. Ненавижу до потемнения в глазах.

Воронин зло усмехнулся.

— Ненавидеть ненавидим, но ничего не делаем. Только остроумничаем, да болтаем о будущей России. Мне вот он глаза открыл, — показал Вика на Ларцева. — Вчера, когда без промедления сделал то, что было нужно. Ни колебаний, ни сомнений. Увидел угрозу — устранил. Так и надо.

— Что надо? Царя… — Михаил Гаврилович даже не смог выговорить вслух страшное слово «убить».

— Как бешеную собаку, — отчетливо и ясно произнес Воронин. — Если мы сделаем это сейчас, не понадобится никакой войны. Она началась из-за мегаломании и упрямства одного человека. Не станет его, мы с Европой сразу помиримся. Сотни тысяч жизней будут спасены.

— И кто ж его убьет? Мы с тобой вдвоем? — всё не мог поверить Мишель.

— Втроем. Вот с ним. — Виктор Аполлонович показал на Адриана. — Он человек действия. Без него я, пожалуй, не взялся бы. А с ним — готов.

Он обратился к Ларцеву, слушавшему поразительный разговор с такой же невозмутимостью, как рассказ великой княгини о верчении столов.

— Ты тоже должен ненавидеть царя, Адриан. Он сослал в вечную каторгу твоего отца.

Ларцев немного подумал.

— Если бы отец не попал на каторгу, он не захандрил бы и матери не пришло бы в голову завести сына. Значит, я не появился бы на свет. Нет, у меня нет ненависти к царю…

На лице Воронина отразилось почти отчаяние. Но Ларцев так же раздумчиво продолжал:

— Однако вы оба правы. Царя, пожалуй, надо убить. Как волка, который повадился красть овец из стада. Волка ведь ненавидеть незачем. Его нужно застрелить, и стадо останется цело. Николай очень плохой правитель. Он построил только одну железную дорогу, причем построил неправильно, а другие железные дороги строить не хочет. Новый царь будет прокладывать рельсы и пускать по ним паровозы?