Борис Акунин - Дорога в Китеж

Единственной стороной повседневной жизни, которой Мишель придавал значение, была еда. Плохо кормиться он не привык и отказываться от важнейшей радости бытия не собирался.

Так и вышло, что прожив на свете полвека, Михаил Гаврилович открыл в себе поварской талант. Питовранов с удовольствием готовил — и для себя, и для заходившей в гости Машеньки, а больше всего старался для своих временных жильцов. Закармливал их домашними трюфельными паштетами, нежнейшими фрикасэ, пряными селянками по-адмиральски, воздушными котлетками де-воляй и прочими произведениями гастрономического искусства. Всё это было метанием бисера перед свиньями — подпольщики не замечали, что едят, но Питовранов считал делом чести оказывать им высочайшее гостеприимство.

От сегодняшних разъездов Михаил Гаврилович устал и очень проголодался. Мысли его сейчас были не о том, какое впечатление на общество — нет, на народ — произведет прокламация, а об ужине. Дома мариновалась превосходнейшая вырезка, но важный вопрос, как именно ее приготовить, еще не был решен. От задумчивости Питовранов был рассеян и, лишь поднося ключ к скважине, заметил, что сигнальный волосок надорван. Из-за сдвинутых штор пробивался свет. Дома кто-то был!

Полиция с обыском и засадой?

Он прильнул к стене, надеясь, что из окон его еще не заметили. Прокрасться до угла и пуститься в бега.

Но тут из форточки донесся запах жаркого. Мишель рассмеялся, вообразив, как жандармы, поджидая злодея, готовят ему ужин.

Вошел.

Прихожая как-то странно изменилась. Он не сразу понял, в чем дело. Потом сообразил: стало аккуратно и чисто.

Из кухни доносился деловитый перестук.

На цыпочках Мишель прошел по коридору, высунулся.

Там хозяйничала Маша. В переднике, с засученными рукавами, она гремела сковородкой и тихонько напевала.

— Кто взял мою большую миску? — прорычал он по-медвежьи. — Кто распоряжается в моей берлоге?

Она обернулась. Лицо раскрасневшееся. Такой довольной свою бывшую воспитанницу Михаил Гаврилович не видел уже очень давно.

— Явился! — закричала она. — Я уж думала, сама всё съем!

— Во-первых, это есть нельзя. По запаху чую, что ты недоложила масла и забыла про кардамон. Я же объяснял тебе ключевое значение кардамона в приготовлении жаркого. А во-вторых, что случилось?

Она подошла к нему. Взгляд какой-то непонятный — будто хмельной.

— Бабочка сорвалась с иголки и улетела… Ночью мне приснился сон. Очень яркий, как наяву. Собственно, не сон вовсе, а воспоминание. То, что было на самом деле. Ты, конечно, забыл. Да там особенно нечего помнить. Мне, наверно, было семнадцать или восемнадцать. Мы с тобой гуляли за городом, вдоль речки, ужасно жарко было. Я говорю: хочу искупаться, а ты постереги, чтоб никто не подсматривал. Помнишь?

Питовранов пожал плечами. Конечно, он помнил. Он помнил каждый проведенный с нею час.

— Я разделась — и в воду. Такая свежесть, такое счастье! Во сне я засмеялась, и от смеха проснулась. Солнце в глаза. Впервые после зимы. Наконец весна! И у меня будто занавеску с глаз отдернули. Даже не так — будто после темноты зажегся свет. Стало ясно, светло и всё-превсё видно.

— Что же ты увидела? — настороженно спросил он.

— Тебя. И себя. Увидела, что по-настоящему хорошо мне бывает, только когда я с тобой. С самого первого дня, когда пришел медведь и принес Маше гостинцы. Всё очень просто. Зачем жить с тем, с кем тебе плохо, если есть тот, с кем тебе хорошо? Ты ведь возьмешь меня к себе жить? Я же знаю, Миша-Медведь, ты меня любишь.

— Конечно, возьму, — пробормотал Михаил Гаврилович. Ему вдруг стало жарко. — Здесь пять комнат. Выбирай любую.

— Я выбираю твою, — засмеялась Маша. — Я хочу быть твоей женой.

Он зажмурился, поняв, что видит сон, и испугался, что именно в этот миг проснется.

— Если ты меня не так любишь, будем жить в разных комнатах, — быстро сказала она. — Только не прогоняй меня.

— Я тебя по-всякому люблю, — ответил Питовранов. На пробу больно ущипнул себя за ладонь. Нет, не сон! — Но я же старый. Ты знаешь, сколько мне лет?

— Я старее тебя, — невесело улыбнулась Марья Федоровна. — Каждый год из этих шести был как десять лет. Я совсем старуха. И потом, я же не от страсти к тебе в сожительницы набиваюсь, а из корысти. Ты так чудесно готовишь! И погубленное мной жаркое спасешь, правда? Кардамон, между прочим, я не положила, потому что он у тебя закончился.

— Тоже еще оправдание, — проворчал он. — Сходила бы на угол, в лавку, она допоздна открыта.

— Я правильно поняла, что это согласие? Ты берешь меня в сожительницы, жены, любовницы — мне все равно?

Он только моргал.

— Скажи, — лукаво спросила она. — А ты тогда подглядывал? На речке?

Мишель в ужасе отшатнулся:

— Что ты?! Я и думать о таком себе не позволял!

— Ну и зря. — Маша вздохнула. — Я, может, нарочно купаться затеяла. Подростком я часто мечтала, что выйду за медведя. Только тебе не говорила — стыдно было. А потом ты мне жениха подыскал, и я про это думать перестала. Дура была. И ты тоже дурак.

Она привстала на носки, взяла его руками за толстые щеки, притянула к себе и медленно, с аппетитом поцеловала в губы.

От невозможного, невообразимого счастья Питовранов совершенно застыл. Он боялся, что сейчас сожмет Марью Федоровну в объятьях, потеряет голову и сломает ей что-нибудь.

Она отстранилась, хищно облизнулась.

— Миша-Медведь, я тебя слопаю. Ты даже не представляешь, как прожорливы худые женщины. Но сначала я съем жаркое. Торопиться нам теперь некуда. Так. Ты спасай мясо, а я лечу в лавку за кардамоном.

Прикрикнула:

— И не спорь! После того, как из-за твоей дурости мы попусту потратили шесть лет жизни, командовать всегда и во всем буду только я.

На улице Марья Федоровна сначала оглянулась, нет ли кого поблизости — потому что приличная дама — и поскакала, как в детстве, вприпрыжку. Пела песню про юшечку, петрушечку и куму-душечку.

Хозяин лавки был занят с покупателем, о чем-то они тихо переговаривались. Пришлось ждать.

Но терпения у Маши хватило ненадолго. Через полминуты она постучала монетой по прилавку:

— Эй, у меня жаркое. Оно ждать не будет!

Покупатель обернулся, посмотрел водянистыми внимательными глазами.

Сказал:

— Извиняюсь, сударыня, я уже всё-с.

И не уходит.

— Коли «всё-с», так ступайте себе, — поторопила его Маша. — Голубчик, мне кардамону на двухгривенный.

Уже несколько месяцев Ларцев жил на станции Бологое. Она располагалась ровно на середине подведомственной Николаевской дороги, что было удобно, но причина даже не в этом — служба у Адриана Дмитриевича была синекурная, почти никакой работы не требовавшая. Бологое идеально годилось для главного дела. Сюда одинаково быстро доставляли потребное оборудование и из питерских мастерских, и из московских, а еще неподалеку находилось большое озеро Кафтино. Там Ларцев отрабатывал самую мудреную часть Транссибирского проекта: пересечение Байкала.