Денис Попов - Точка слома

-Здравствуйте, гражданочки – сдавливая отвращение сказал Летов, – мы из милиции. Хотели бы узнать про вашего жильца, Дронова.

Женщины засмеялись, однако, увидев ефрейтора в милицейской форме, быстро прекратили этот режущий ухо смех, заставляющий Летова трястись от злости, и все та же пухлая девушка ответила: «Странный мужик он. Работает в разных местах, хотя официально мясником в магазине. Бухает дико, бабы нет, не водит никого к себе, кроме дружков своих. Каждую субботу они тут собирались и нажирались. Ой, какие у них там жуткие разговоры были, прости Господи! Про баб, про войну, постоянно разврат какой-то говорили! Дружок один его даже ко мне по пьяни лез, так я его скалкой огрела, и он больше никогда даже не глядел в мою сторону, скотина!»

Другая женщина злостно закричала: «К дочурке моей, 17-тилетней этот ваш Дронов клеился! А она дуреха, даже сама ему дать хотела! Ну ничего, я ему милицией пригрозила, так он и хлебало свое завалил!»

-Он ведь пропал, так?

-Да, уж дней десять как его нет. Сразу поняли, что он натворил что-то, снасильничал, или убил кого.

-А когда он ушел из дома? Какие обстоятельства тогда были? – монотонно спросил Летов, усмехнувшись про себя: «скорее не он убил, а его убили».

-Да уж числа 11-го.

-Точно 11-го – влезла в разговор бабушка у кастрюли, – я тогда как раз своего мужа поминала, он 11-го погиб.

-Вот, Матвеевна не даст соврать. Так вот. Пришел к нему его дружок, ентот, слесарь с Инской вроде, который еще сначала на вакуированном заводе 3 3 В послевоенные годы многие старушки говорили вместо «эвакуированные» «вакуированные». работал, как его?

-Лбов этого звали – сказала пухлая девушка. – Такой милый молодой человек, статный, всегда одетый прилично, брючки, пальто.

-Лбов, да. Пришел он значится, часов одиннадцать вечера было. Ну, они пить начали, пили до ночи, орали, мы к ним не лезли, а то еще стали бы лапать, а еще хуже побили бы! А потом к ним дружок их третий пришел, с бутылкой и сам уже пьяный в дрызг.

-Это Лешка Филин – сказала бабушка, – у нас кочегаром работает. Живет в нашем доме, как раз таки. Он с ними пил всегда.

-А можно поподробнее? – попросил ефрейтор.

-Ну Филин его фамилия, зовут Алексием, отчества не знаю. Работает у нас в кочегарке. Самый приличный из них: ни к кому из нас не лез, не орал особо, когда нажрется. Все знают, что ему комсомолка какая-то нравится, вот он и пытается нравственным казаться. Да и коль любишь по-настоящему, то к другим клеиться не будешь.

-Продолжайте – попросил Летов.

-Ну вот, – вновь заговорила своим громким голосом пухлая девушка, – пришел он с водкой значит, это час ночи был, наверное. Они посидели немного и зачем-то на улицу пошли. Оделись, поползли, тазы наши с бельем перевернули, пели там что-то. А потом их и не видел никто.

После этого женщины еще сыпали оскорбления в адрес Дронова, мол, тунеядец, шарлатан, пошляк, одинокий, сумасшедший, крикун. Пухлая девушка даже сказала, что он сидел за изнасилование и убийство какой-то женщины. Летов их особо не слушал, он все больше оглядывал кухню. Гнилой, залитый чем-то деревянный пол, старые, изрезанные столы, печка и на удивление чистые кастрюли. О, особенно здесь выделялась сложенная из кирпичей печка, на которой стояли черные кляксы копоти; вверху нее лежали чугунные кольца: можно было регулировать отверстие, дабы запекать или греть что-то. Конкретно сейчас на одной части печки грелся небольшой утюг с загнутой железной ручкой, а на другой стоял горшок с какой-то стряпней, рядом же, на коричневом подоконнике, лежал чугунный круглешок, вынутый с печки. Столы были завалены картофельными очистками, кожурой лука и другими объедками, а из кастрюль столбами валил пар.

Вскоре Летов вышел из этого жуткого здания – не завидовал он мужьям этих женщин. Ефрейтор еще опросил парочку дедов в доме, которые, в принципе, сказали то же самое. Далее нужно было осмотреть жилье Дронова: благо, ордер на это был. Под одобрительные крики женщин и удивленные взоры стариков, Летов отмычкой открыл простейший замок комнаты, войдя в это пропахшее табаком и протухшей рыбой жилище, которое было омерзительно уже с порога: резкий запах просто резал ноздри и глаза. Подоконник был завален окурками, которые уже давно выпали из консервной банки, использующейся в качестве пепельницы, на чугунной батарее лежало несколько грязных портянок, на вешалке висела гимнастерка без погон, военные галифе, даже порванные брюки и осенний плащ. Кровать была также завалена пеплом и окурками, а стоящая напротив нее раскладушка так и вовсе имела множества прожженных дырочек. Вероятно, на кровати дрых Дронов, а на раскладушке Лбов с неким Филиным. Стол сильно напоминал стол Летова: все завалено окурками и заставлено стаканами, поверх рыбьих костей лежали пустые бутылки из под водки, а пол вокруг был весь закидан засохшим сургучом. В стол был воткнут нож, а рядом с ним лежала протухшая рыбина. В холодной кастрюле, стоящей на залитом чем-то примусе, лежала вареная и заплесневевшая картошка. Шифоньера вовсе не было, вся одежда Дронова помещалась на вешалке и кучей лежала на старом стуле у двери, в ней же ютилась и запечатанная бутылка водки. В осеннем плаще Летов и нашел все, что нужно: паспорт, военный билет старшего лейтенанта саперных войск в запасе, орденскую книжку на орден «Красной звезды», и еще скомканные три рубля. Летов лишь усмехнулся, увидев жуткое сходство его жилища с жилищем покойного. Да и вообще, судя по всему, они были чем-то похожи, вот только Летов к бабам не лез.

Летов еще спросил, а нет ли Филина в доме – как оказалось, нет – сегодня у него был выходной и он, как злобно говорила все та же кухарка, «ходит к этой комсомолке, все выпендривается».

Жилище же Лбова, расположенное в минутах двадцати ходьбы от холостяцкой комнаты дебошира-Дронова, было куда более культурным. Жили они в большом частном домике, квадратом врезавшемся в землю на пересечении двух улиц, в передней его половине: посередине этого жилого «квадрата» шла плотная стена, разделявшая его на две разных половины, где жили две семьи. Из темноватых сенок открывался вид на прекрасную деревянную комнату: залакированный шкаф, чистый стол, примус, множество кастрюль и сковородок, никакого спиртного, аккуратно сложенное выглаженное белье и одежда, две заправленных кровати и белоснежный подоконник. В кроватке дремала маленькая девочка с русыми косичками, а за столом сидела заплаканная и мрачная женщина, поразившая своей болезненной красотой Летова и Горенштейна. Ее блондинистые волосы свисали на сморщенный лоб, зеленые глаза стеклянно смотрели вниз, тонкие, милые губы вздрагивали, а на милый, маленький носик текли слезы. Юбка закрывала ее ноги аж до самых ступней, которые аккуратно сидели в чистеньких тапочках. Она теребила уголок скатерти своими маленькими ладонями, стучала зубами, сдерживая слезы, и трясущимся голосом, говорила Горенштейну: «Ваня очень хороший человек. Опрятный, культурный, честный. Никогда мне не врал, не изменял. И я с ним в хороших отношениях: хочет он в субботу сходить к этому своему другу выпить, пущай идет, я не против. Вот как вернется, тоже сходит. Друг этот у него странный человек, но с нами хороший, с дочуркой нашей играл даже».