Александр Арсаньев - Буря в Па-де-Кале

– А инициалы «А» и «В» вам о чем-нибудь говорят? – осведомился я, не особенно надеясь на чудо.

– Знаете, Яков Андреевич, сколько в Петербурге человек с такими инициалами? – истерически усмехнулась княгиня. – Сотня! Или, может быть, тысяча!

– Догадываюсь, – ответил я в том же тоне. – Но все же, если кто-то из окружения Ольги, то есть графини Александровой имел такие инициалы, вы не могли бы…

Когда я назвал покойную графиню по имени, Божена Зизевская и графиня Данилина одновременно удивленно подняли брови. После чего Кузина одарила меня уничижительным взглядом. Мне показалось, что она обо всем догадалась.

– Я не знаю человека с такими инициалами, – стояла на своем Елизавета Артемьевна, однако нижняя, чуть оттопыренная губа у нее от волнения слегка подрагивала.

В это мгновение дверь отворилась, и диванную покинул тот офицер, который говорил об Аракчееве.

– Кто это? – осведомился я у кузины.

– Поручик Ларин, – отозвалась Божена Феликсовна, – Эраст Андреевич. Умен, но болтун! Да на язык больно остер.

Тем временем княгиня Данилина набросила себе на плечи кружевную мантилью, попрощалась с нами кивком головы и скрылась на лестнице.

– Быстра как ветер! – воскликнул я. Мне снова ум пришла буря в Па-де Кале.

– Яков, твоя дурная привычка волочиться за каждой юбкой когда-нибудь погубит тебя! – в ответ отозвалась моя златокудрая Цирцея.

– Вы ошибаетесь на мой счет, – улыбнулся я. – Я смогу где-нибудь с ним увидеться? – кивнул я в след уходящему офицеру.

– Я дам тебе его адрес, – вздохнула Зизевская.

Я вернулся домой далеко за полночь, но Мира все еще не спала. Она в кружевном малиновом пеньюаре расхаживала по бальной комнате, отражаясь во множестве освященных зеркал. Ее волосы были распущены, и волнами струились до талии. Я заметил у нее на пальце перстень с рубинами – мой подарок ей на рождения.

– Как прошел вечер? – тихо спросила Мира, прижавшись ко мне и обняв за плечи. – От тебя пахнет моей родиной, – улыбнулась индианка, уткнувшись мне в грудь лицом. – Твоя кузина, и впрямь, редкая женщина! Она помогла тебе?

– Да, – я кивнул, – я узнал много нового в ее салоне! И думаю, кое-что пойдет мне на пользу! – Я пересказал индианке все, что произошло со мной у Зизевской.

– Очень интересно, – промолвила Мира. – Мне кажется, что ты на верном пути…

– Мне тоже так кажется, – отозвался я. – А где Юкио?

– Охраняет твой кабинет, – усмехнулась моя индианка. – Кстати, к тебе приходил человек от Кутузова…

– Что он сказал? – взволнованно спросил я у Миры.

– Ничего, – пожала плечами индианка. – Он не захотел говорить со мной. Ему нужен исключительно ты!

– И записки никакой не оставил? – удивился я.

– Оставил, – отозвалась индианка и протянула мне листок бумаги, сложенный вчетверо.

– Что же ты сразу-то не сказала? – я взял листок из ее рук.

– Не хотелось тебя расстраивать, – сказала Мира, принимаясь закручивать длинные волосы в узел на голове.

В письме от Ивана Сергеевича не оказалось ничего нового. Кутузов настоятельно рекомендовал мне поторопиться с поисками императорского послания, и, как только появятся какие-то новости, непременно сообщить ему. Я сомневался, стоит ли рассказывать ему об услышанном разговоре?! В конце концов, Аракчеев – фигура весьма влиятельная! И, что важнее всего, царь ему доверяет…

– О чем ты задумался? – поинтересовалась Мира.

– О том, стоит ли сейчас рассказывать Кутузову об Аракчееве и Нессельроде, – ответил я.

– Скорее всего, не стоит, – покачала головой моя индианка.

– Я тоже так думаю, – отозвался я.

– Ты носишь мой пентакль? – неожиданно поинтересовалась Мира.

Речь шла об амулете, который ее слуга-индиец отлил для меня в комнате «демонов». В этом магическом ритуале Мира принимала самое непосредственное участие: шептала заговоры, бросала в огонь горсти кораллового порошка и делала множество других вещей в том же духе…

– Разумеется, – ответил я и показал индианке свой пентакль на груди с буквой «алеф».

– Пусть он хранит тебя!

Утром я вместе с Кинрю отправился к художнику-портретисту Войчевскому, который держал художественный салон на Мойке, у Певческого моста, где располагались несколько модных в Петербурге кофеен.

– Вы так и не рассказали мне, как прошел ваш визит к Божене Феликсовне, – упрекнул меня мой Золотой дракон.

– Да, как-то не было времени, – сказал я в свое оправдание.

Все мои домочадцы почему-то всегда забывали о том, что я не обязан перед ними отчитываться. Тем не менее, я поделился с Кинрю своими впечатлениями от визита к Божене.

– Очень интересно, – задумчиво проговорил японец. – Но, если ваши догадки насчет Аракчеева верны, то непонятно одно…

– Что именно? – полюбопытствовал я. Мнение Кинрю меня всегда занимало.

– Откуда Аракчеев узнал об этом письме? Ведь, если я не ошибаюсь, о нем знали только вы, Яков Андреевич, сам Император Александр, Кутузов и Балашов… – Японец недоуменно уставился на меня.

– И еще Марья Антоновна, – заметил я.

– Кому вы доверяете меньше всего? – осведомился японец. – Не мог же сам Император поделиться с Аракчеевым!

– Не знаю, – пожал я плечами. – Но мне кажется, вряд ли! Он не нашел бы поддержки у Алексея Андреевича в этом вопросе! Ведь это письмо к Веллингтону ставило под удар авторитет Его Величества в Европе. Само его написание показалось бы Аракчееву безумной идеей.

– Значит, остаются Кутузов, Балашов и Нарышкина, – продолжал вслух рассуждать японец.

– Да, – согласился я. – Но Кутузов и Балашов связаны так же, как и я, масонской клятвой хранить молчание.

– Значит, остается Марья Антоновна, – заключил мой японец.

– Да, надо с ней обязательно переговорить, – согласился я.

Художник Войчевский оказался дома. Мы подоспели как нельзя вовремя, к самому открытию выставки. Мне беспрепятственно удалось проникнуть в салон, сославшись на рекомендации Божены Феликсовны Зизевской. Мой Золотой дракон остался дожидаться меня в карете.

Не успел я войти в огромный мраморный зал, как мое внимание сразу привлек огромный портрет на стене в золоченой раме. С него на меня смотрела Ольга Александрова в изумрудно-зеленой античной тунике, с длинными малахитовыми серьгами в ушах и в бархатной шляпе, богато украшенной перьями. Она стояла на фоне гранитной набережной, почти у самой воды, которая казалась бесцветной. Глаза графини словно укоряли меня. «Почему я мертва, – говорили они. – Я мертва, а ты жив! Вы все погубили меня!»

Я стоял и не мог отвести глаз от портрета. Графиня звала меня за собой…

– Я вижу вы разбираетесь в живописи, – приятный мужской голос вывел меня из оцепенения. – Хороша? N'est-ce-pas? [6]Вы не находите?