Николай Волынский - Наследство последнего императора

– Вот как?

– Да, именно так. Драгоценностей они не нашли – настоящие сотрудники ЧК изъяли их днем раньше. А вот как у них оказались настоящие мандаты с моей подписью, выяснить так и не удалось.

– Вы разве не смотрите, куда ставите собственную подпись?

– Подпись была прекрасно подделана, печать тоже. Такие замечательные специалисты по подделыванию почерков бывали только в охранном отделении Департамента полиции. И в разведупре.

– Ничем помочь не могу, – проговорила с трудом Новосильцева и отвернулась к окну. Коньяк действовал. Глаза слипались, голова слегка кружилась.

– Ваша помощь нужна в другом, – заявил Яковлев. – В том, в чем не успел нам помочь полковник Скоморохов Александр Васильевич, мой друг и мой нынешний идейный враг, но, как вы точно заметили, – русский патриот, к которым я имею честь относить и себя… Мы вместе учились. Только тогда меня звали Константином Мячиным… Саша потом ушел в разведку, а я в революцию. Но дело, в котором я просил его помочь, нас объединило. Однако его выследили, его выдал кто-то из ваших бывших сослуживцев. Вас выдать никто не мог, потому что только я, после Скоморохова, знаю, кто вы на самом деле.

Она не верила ни единому его слову.

Комиссар словно прочел ее мысли.

– Вам никаких доказательств моей искренности не потребуется, когда вы узнаете, какая от вас нужна помощь, – заметил Яковлев.

Новосильцева облизнула пересохшие губы.

– Как же вас теперь величать? – спросила она.

– Василием Васильевичем.

– Не понимаю… – вздохнула Новосильцева. – Не понимаю, – повторила она с трудом, – что может объединять столь пламенного борца с царизмом, как вы комиссар Яковлев – или полковник Мячин… Чин ведь у вас, конечно, был не меньше полковничьего? Что могло объединить вас и верного слугу царского режима полковника Скоморохова?

Яковлев покачал головой.

– Вы ошибаетесь. Саша не был слугой или стражем режима. Он, как и сотни тысяч русских патриотов, был слугой России, а не династии Гессен-Гогенцоллернов, которая под оперативным псевдонимом «Романовы» правила нашей страной более ста лет. А объединяло… Та же организация, что и вас с ним. В ней мне тоже пришлось побывать. Там у меня была другая фамилия – Стоянович. И я уверен, что Саша вам ее называл. Во всяком случае, мы так договаривались. Когда я узнал, что с ним в гостинице была женщина, я понял, что это именно вы – Евдокия Федоровна Новосильцева, агент Чайка.

– И это вы знаете, – прошептала она.

Яковлев кивнул.

– Да. Об этом знают теперь лишь двое – вы и я. Так вот я бросил все силы, чтобы разыскать вас и обеспечить вам безопасность.

Новосильцева горько усмехнулась:

– Здесь, на Гороховой?

– Здесь самое безопасное место во всем Петрограде, а может, и во всей России, – заверил Яковлев.

Снова нахлынула слабость. Новосильцева попыталась с ней бороться, но угрожающая туманная волна неумолимо подбиралась к головному мозгу. Наконец она сказала едва слышным голосом:

– Почему я должна вам верить?

– Потому что у вас нет другого выхода, – твердо заявил Яковлев. – Кроме того, вы уже получили достаточно оснований для того, чтобы отнестись ко мне с доверием.

– В самом деле… В самом деле – вы считаете меня полной дурочкой?! Нас с полковником Скомороховым просто мог видеть какой-нибудь общий знакомый, который теперь служит в чека, опознать, предать, донести вам!..

– Так все-таки мог? Было кого выдавать? Мещанку из Череповца? – вкрадчиво спросил Яковлев.

Она поняла, что уже ничего не осталось от агента высшей категории… Она попалась. Глупо, бездарно – из-за полного бессилия, опустошенности и потери способности контролировать себя. Сопротивляться и отрицать то, что известно Яковлеву, она не могла и уже не видела никакого смысла.

– Что вы хотите от нас… точнее, теперь от меня одной? – шепотом спросила Новосильцева.

– Евдокия Федоровна, – доверительно произнес Яковлев. – Прежде всего, я хочу, чтобы вы отдохнули и набрались сил, чтобы вы хотя бы понимали то, что я говорю. Возможностей для отдыха у вас немного, но хватит.

– А потом? Какое же все-таки предательство вы от меня потребуете?

Яковлев смутился.

– Прошу вас, пожалуйста, не надо меня так… Я не способен предложить вам предательство. Но есть одно дело чрезвычайной важности. Я ничего не потребую от вас, потому что требовать не имею права. Ничего не попрошу, что вошло бы в противоречие с вашей совестью. Прошу только выслушать меня.

– Так все-таки, что вы хотите?

Яковлев взял со стола обычную канцелярскую папку с тесемками, развязал и открыл ее, достал оттуда телеграмму с наклеенными на нее полосками текста и положил перед Новосильцевой.

Она прочла:

Срочно

Строго секретно

Петроград

Гороховая два чека

Комиссару Яковлеву.

Вам надлежит с отрядом необходимого вам количества людей выехать в Тобольск для эвакуации в Москву бывшего императора Николая Романова со всей его семьей. Подробные инструкции получите в Москве. Исполнение – немедленно по готовности.

Председатель СНК

В. Ульянов (Ленин)

Новосильцева прочла текст два раза и отложила телеграмму в сторону.

– Что это значит? Царя будут казнить в Москве? На Лобном месте?

– Сейчас нам не до театра террора времен Робеспьера и Дантона, – ответил Яковлев. – Все гораздо проще. В условиях Брестского мира есть особое соглашение, касающееся Романовых. Александра Федоровна и дети получают гарантию жизни и безопасности, интернируются и отправляются в Германию или любую другую страну – по выбору. Императрица – как немецкая принцесса. Дети следуют за матерью как неотделимые от нее. Что же касается Николая, то здесь дело сложнее… Гарантии для него не предусмотрены. Немцы фактические оставляют советской власти решать судьбу царя. Он им не нужен. Правда, рекомендуют «не создавать условия для разделения семьи».

Новосильцева горько усмехнулась.

– Насколько мне известно по своему опыту работы, такого рода рекомендации исполняются по минимальной линии требований.

Комиссар замолчал. Он достал из ящика стола хорошо прокуренную английскую пенковую трубку, кисет и принялся выскребывать из мешочка остатки табака. Набив трубку, закурил. По комнате распространился аромат дорогого «кнастера». Он подействовал на нервы Новосильцевой совершенно неожиданно: она почувствовала себя осиротевшей – маленькой девочкой, чьи родители погибли, а сама она осталась без крова, без близких людей, одна-одинешенька на студеной улице, ведь недавно была счастлива, но не подозревала о том.

– Последние остатки былой роскоши, – улыбнулся Яковлев. – В такие дни, как наши, – в дни полной разрухи всей нашей жизни – сердце особенно остро воспринимает любую деталь прежней – запах французских духов, музыкальную фразу, строчку стихотворения… На меня табак так же действует. Одно могу вам сказать с полной уверенностью, Евдокия Федоровна: и голод и стужа не вечны. Разруху преодолеем, и начнем строить новую жизнь, которая будет лучше прежней. – Он помолчал. – Что же касается Николая Романова, то необычность ситуации в следующем. Не знаю, известно ли вам, что он просил убежища в Англии. У своего двоюродного брата. И Керенский обещал его выпустить. Даже был уже готов пароход. Но в последний момент король Георг проявил непонятную нормальному человеку жестокость, я бы сказал, подлость: он отказал своему брату и его семье в приюте. Ленин тоже думает, что Георг сознательно приговорил Николая к смерти. Так что История хорошо иллюстрирует, чем обычно заканчиваются для монархов революции – почти неизбежно плахой. Но мы долго не могли понять, зачем Георгу нужна смерть нашего царя? Причины должны быть особенные. Отказ принять семью Романовых – это самый настоящий смертный приговор, только сформулирован он иначе, чем в суде. Что вы по этому поводу скажете?