Кэрол Макклири - Алхимия убийства

— И где такое могло произойти?

— В районе Пуавриер, то есть «Перечница», это одно из тех мест, где в ужасной тесноте живут бедняки — можно сказать, как сельди в бочке.

— Значит, по-вашему, запах из водостоков губит людей. Но даже здесь, в этой комнате, запах как из клоаки.

Он улыбается, словно я попала пальцем в небо.

— Это из-за разложения.

— Разложения?

— Разложения ее внутренних органов. — Он отодвигает занавеску.

На столе голое располосованное тело. Я стою словно парализованная, ноги будто приклеены к полу, не могу оторвать взгляда от ужасного зрелища. Я снова вижу Джозефину. Сейчас упаду в обморок. Комната поплыла перед глазами. Следующее, что я помню, — он выводит меня под руку в коридор. После ужасного запаха в комнате воздух в коридоре кажется свежим. Он изливается в извинениях, а я стою, прислонившись к стене, и пытаюсь отдышаться.

— Я так часто имею дело со смертью, что это для меня не имеет никакого значения.

— Доктор, это тело…

— Да, я же сказал, что делал вскрытие.

— Вы говорите, что женщина умерла от канализационных испарений?

— Да, таково мое заключение.

— Вы не находили каких-нибудь следов на ее теле — например, пореза или царапины?

— Нет.

— А как насчет следа от иглы или чего-то в этом роле?

— Следов от иглы? Нет. Почему вы спрашиваете?

— Потому что мне все еще не верится, что она умерла от испарений из клоаки. Я видела ее. Она была в полном здравии. Может быть, она умерла от какого-то яда?

— Яда? — Он смотрит на меня так, словно я лишилась рассудка. — Мадемуазель, как я объяснил, она могла показаться здоровой вам, как человеку несведущему, но это было не так. Все указывает на вредные испарения.

— Как ее звали?

— Симона Дош. Почему вы спрашиваете?

— Из уважения. Я видела ее живой, и не хочу говорить о ней просто как о трупе. — Я задумываюсь на секунду. — Эта «черная лихорадка» еще свирепствует в «Перечнице»?

— Да, но она могла подхватить ее в любом месте.

Он достает карманные часы и хмурит брови, увидев время.

— Мадемуазель, вам нужно уходить. Я ожидаю господина главного инспектора в любой момент.

Сердце у меня подпрыгивает. Я забыла об обещанном визите должностного лица из полиции.

— Да-да. Сделайте мне еще одно одолжение. Скажите ее домашний адрес.

— Мадемуазель, даже не думайте…

— Пожалуйста, я должна спешить.

Доктор Дюбуа настойчиво предлагает проводить меня к выходу позади больничного здания, где тела в рогожных мешках с помоста грузят в похоронный фургон.

— Бедняки, умершие от гриппа, — говорит он.

С тяжелым сердцем я торопливо прохожу мимо обездоленных покойников, зная, что только по Божьей воле мы ходим по земле. После того как я останавливаю фиакр и называю адрес, кучер быстрым, но внимательным взглядом окидывает мой респектабельный наряд.

— Мадемуазель, это в Пуавриер.

— Да, мсье, я занимаюсь благотворительностью.

— Бог ты мой! В Пуавриер? Будьте осторожны, милейшая дама: как бы за добрые дела не поплатиться жизнью.

Пока экипаж громыхает по булыжной мостовой, кучер излагает тысячу причин, почему «даме» — леди — не стоит ездить в «Перечницу». Ему невдомек, что я имею некоторое представление о хулиганских районах. Я писала репортажи о нью-йоркских дешевых забегаловках, ночлежках, барах, ломбардах и танцзалах, прозванных «топталками», которые опекали преступники и всякие отщепенцы. Худшая сторона Парижа не может быть более отвратительной, чем Бауэри [28] Центр района трущоб, ночлежных домов и питейных заведений в нижней части Манхэттена, нью-йоркское дно. — Примеч. пер. и Хелз-Китчен. [29] Один из районов Манхэттена. — Примеч. пер.

Должна признать, что самую вескую причину отказаться от поездки в Пуавриер назвал доктор Дюбуа: эпидемия гриппа, приводящего в ужас город, может свирепствовать в этом районе. Тем не менее страх перед болезнью не может остановить меня.

Нутром чувствую, что Симона Дош знала убийцу дольше, чем за несколько минут до своей смерти. Когда я закрываю глаза, перед моими глазами всплывает эпизод, как во время карнавала на улице она машет ему рукой, прежде чем направиться к нему. Это был явно приветственный жест. Мог он чем-то расположить ее к себе, как Джозефину? Если да, то Симона могла с кем-нибудь — подругой, сожительницей по комнате, соседкой — поделиться этим, как Джозефина поделилась со мной. Я бы тогда поговорила с тем человеком.

Что бы там ни говорил доктор Дюбуа, я отказываюсь верить, что она умерла от водосточных испарений. Если бы она заразилась гриппом, то выглядела бы больной и не скакала бы как лошадь за несколько минут до смерти. Что замышляет этот безумец? Возникла новая странная головоломка, и моя интуиция подсказывает, что игра, которую он затеял, принимает дьявольский оборот, но какой?

Фиакр останавливается перед каким-то домом, и кучер показывает, что это тот адрес, что я ему дала. Едва я успела расплатиться и выйти из фиакра, как мне пришло в голову попросить его подождать меня, но он уже далеко и погоняет своих лошадей.

Дальше по улице двое выносят из дома тело, завернутое в плотную ткань. Ноги у меня подкашиваются при мысли, что я вдыхаю смертельную болезнь, но я напоминаю себе, что другие люди на улице дышат тем же воздухом и живы, по крайней мере пока.

Дорожные ремонтные бригады не жалуют этот район, как и извозчики, — мостовая в рытвинах и колдобинах. Дома в трещинах, штукатурка во многих местах обвалилась или опасно свисает. Разбитые окна затянуты материей или кое-как забиты досками. В квартале, где я нахожусь, два кабачка, винный магазин и небольшая лавка, где торгуют овощами и мясом; соотношение зеленого змия к продуктам питания — три к одному.

И мужчины, и женщины на улице кажутся подавленными жизнью. Ловлю на себе их взгляды, хитроватые и злые, и покрепче прижимаю сумочку. Это не бедный рабочий люд, рядом с которым я трудилась в Питсбурге; они значительно ниже рабочего класса — поденщики, мелкие преступники, попрошайки, старьевщики. Одежда у людей обоих полов грубая и поношенная; обувь по большей части — сабо из самой дешевой жесткой кожи.

Черные флаги анархии вывешены в нескольких окнах вдоль улицы.

Места, где бываешь, пробуждают различные чувства. Здесь я испытываю горечь, страдание, боль и гнев. Нищета, пьянство и насилие оставили следы на улице.

У входа в дом, где жила Симона, девочка пяти-шести лет играет с грязной куклой. Ее мать сидит на ступеньках и качает на руках маленького ребенка, напевая колыбельную с закрытым ртом. Она кашляет в лицо ребенку и поднимает голову.

— Подайте несколько су для ребенка. — Ее мольба о грошах для детей заставляет меня остановиться.