Кэрол Макклири - Алхимия убийства

Жюль разговаривает с кассиром. Через несколько минут он возвращается.

— Надо спешить. Я договорился, нас отвезут на том дилижансе. — Он показывает на другую сторону дороги. — Здесь только один дилижанс, и он ждет пассажиров с поезда. Деревня отсюда в часе езды. Мы должны добраться до нее, пока не развезло дорогу.

Слушая разговор Жюля с извозчиком, я понимаю, что имел в виду Жюль, говоря, что здесь в стране многие недостаточно хорошо говорят по-французски и поэтому не могут давать показания в суде без переводчика. Я понимаю лишь общий смысл того, о чем говорит кучер.

Когда мы разместились в дилижансе, я спрашиваю Жюля:

— Почему вы выбрали именно эту деревню?

— Наш кучер несколько раз туда и обратно возил человека, который подходит под описание Перуна. Он больше не видел его с тех пор, как отвез на станцию несколько месяцев назад, а незадолго до этого он доставил в деревню посылку из Института Пастера. Он что-то еще возил Перуну, но запомнил эту посылку особенно, потому что на ней было указано имя Пастера.

— Вы не спрашивали у него, как выглядит этот человек?

— Его описания такие же неопределенные, как и ваши: на вид ему лет тридцать — сорок, у него окладистая борода и длинные волосы. Красный шарф он не носит — видимо, потому, что за пределами Парижа шарф революционера привлек бы больше внимания, чем ему хотелось бы. Кто-то из жителей деревни должен знать его.

— Если они пожелают говорить.

— За несколько франков у большинства развяжется язык.

На закате дня в небе собираются темные облака. Дорога вся в рытвинах, и мы едем медленно. По обеим сторонам дороги тянется высокий плетень.

— Да, вот еще что! — восклицает Жюль, словно забыл сообщить что-то важное. По более высокому тону его голоса и прищуру глаз я догадываюсь, что меня должно повеселить его сообщение. — Деревня, куда мы едем, совсем небольшая и бедная. И там только один постоялый двор и одна комната.

— Откуда вы знаете? Вы посылали туда телеграмму?

— Кучер сказал мне. Одна комната. И она свободна с тех пор, как уехал Нуреп.

— Во всей деревне только одна комната?

— Да, один постоялый двор и одна маленькая комната. — Он поджимает губы и изображает на лице притворное огорчение. — Это еще не все.

— Я слушаю.

— Мы должны записаться как муж и жена. Иначе они не сдадут комнату.

Бедный Жюль, он ждет, нет, жаждет увидеть что-то вроде женского потрясения. Вместо этого я хлопаю ресницами и застенчиво произношу:

— Замечательно, дорогой. — Выждав несколько мгновений, я сражаю его своим бессердечием. — Как бы вам не промокнуть до нитки, если у них нет хлева.

Следы бедности в сельской местности, что мы проезжаем, видны повсюду. Люди более низкого роста, чем в городе, словно они в какой-то момент перестали расти. Я говорю об этом Жюлю.

— Большинство французских фермеров живут зажиточно, как английские и американские. Но вы правы, это бедный район, и люди здесь еле-еле сводят концы с концами. Вероятно, они едят мясо только по праздникам.

Перед глинобитной хижиной я вижу девочку лет четырнадцати-пятнадцати, не больше, хорошенькую, как все девочки, но уже изможденную. Она, возможно, за свою жизнь ни разу не мылась в ванне, и кроме той одежды, что на ней, у нее ничего нет.

— Она, наверное, спит на соломе, — говорит Жюль, следя за моим взглядом, — и к двадцати пяти годам будет старухой, если переживет десяток беременностей.

— Эти люди все еще в средних веках. Я понимаю, почему революционеры ратуют за новый социальный порядок.

— В Америке также есть районы, где люди бедны, как эти. Вы выступаете за революцию и в Америке?

Начинает накрапывать мелкий дождь, когда мы приближаемся к узкому деревянному мосту, ведущему к деревне. В сумерках кажется, что наш экипаж по нему не проедет, и я задерживаю дыхание, когда мы въезжаем на него.

Деревня представляет собой скопление глинобитных, крытых соломой хижин. Свечи мерцают в некоторых окнах, но в основном они темные. Неподвижные коровы и козы мокнут на пастбищах. Безразличное к дождю пугало поворачивается на ветру, разглядывая все вокруг незрячими глазами. Несколько лошадей поднимают головы, чтобы посмотреть, что движется по дороге. Тут и там темными громадами высятся могучие дубы.

Грунтовая дорога заканчивается перед постоялым двором. Он небольшой, ничем не примечательный и неприветливый, как все вокруг. Музыка доносится из трактира, когда открывается дверь, и на улицу нетвердой походкой выходит человек. Едва держась на ногах и шлепая по грязным лужам, он удаляется. Из окон выглядывают лица. Окна грязные. Лица тоже. С десяток серых бетонных блоков торчат на обочине справа от дороги.

— Очаровательно, — бормочу я, ступая в грязь с подножки дилижанса.

Слева на холме, едва различимые сквозь пелену измороси, виднеются развалины средневековой башни, построенной каким-то рыцарем для защиты своей вотчины. Рушащееся каменное строение как угрюмый часовой взирает сверху на деревню.

Я жмусь к Жюлю:

— Нам нужно было бы уехать обратно на дилижансе и вернуться утром. Это место выглядит так, будто оно скопировано со страниц романа Мэри Шелли «Франкенштейн».

— Он приедет за нами завтра днем.

— Как бы не было слишком поздно.

— У нас будет шанс тщательно во всем разобраться.

— Как раз этого я и боюсь.

Дождь разошелся не на шутку, и я неуклюже переступаю через чемоданы Жюля, выгруженные на крыльцо, и вхожу в дом. В нос ударяет запах кислого вина, несвежей пищи и затхлости. В помещении не то семь, не то восемь человек: двое у низкой стойки, а остальные за двумя столами. Сидят мрачные, с каменными лицами. По всему видно, что жизнь у них безрадостная и нет никаких надежд. Нельзя не отметить, что у некоторых из них тупой, если не сказать дегенеративный, вид. Дарвин по этому поводу, наверное, заметил бы, что причина появления нежелательных особей — браки между родственниками. Вероятно, их мозг пострадал от той же самой болезни в результате кровосмешения, что и ноги Тулуза.

Никто не вызывается помочь внести наши вещи и вообще никак не реагирует на наше появление — они лишь молча таращат глаза.

Из-за стойки выходит хозяин, вытирая руки о фартук, что совершенно бессмысленно, поскольку фартук грязнее его рук. У него крупная голова, шея почти отсутствует, а глаза и губы затерялись в глубоких морщинах лица. Руки короткие и толстые, как колбасы, туго набитые мясным фаршем. Вместо талии огромный шарообразный живот. Копия хозяина, я полагаю, его сын лет восемнадцати, стоит рядом и наливает в кружку вино.

Входит Жюль и начинает вести переговоры о комнате. Я видела, что о продаже коров договариваются быстрее. На меня обращены взгляды троих сидящих за ближайшим столом. Они безжизненные. Я вежливо улыбаюсь. Губы одного из них вздрагивают, но улыбка не получается. Мне жаль людей в этой деревне, лишенных радости жизни.