Сюзанна ГРЕГОРИ - Нечестивый союз

– Думай не думай, ничего не изменишь, – проворчала Агата. – Женщина страдает, порой и с жизнью расстается, а мужчина, быстренько о ней позабыв, находит себе другую. Ох, жалко мне девчонку, мочи нет. Думаю, мне стоит рассказать ей, как составить снадобье, которое выручит ее из беды.

– Что за снадобье такое? – недоверчиво спросил Бартоломью.

Агата нередко поражала его подобными неожиданными заявлениями.

– Надо смешать горькую полынь с измельченной раковиной улитки, добавить добрую щепоть мышьяка, растереть все это в порошок и развести водой. Получится кашица, которую надо засунуть… сами понимаете куда. От этого угощения ребенок умрет и извергнется из утробы.

– И скорее всего, мать умрет вместе с ним, – добавил Бартоломью, усмехнувшись. – Откуда ты узнала про это кошмарное средство?

В ответ Агата многозначительно хмыкнула и почесала себе нос. Бартоломью оставалось лишь гадать об источнике ее познаний. Впрочем, горькая полынь весьма широко применялась для лечения женских болезней. Целительные свойства раковины улитки тоже были известны многим. Размышления о снадобьях заставили Бартоломью вспомнить о том, что его ждут студенты. Простившись с Агатой, он поспешно прошел через кухню и поднялся по винтовой лестнице на второй этаж.

Отец Уильям, преподаватель теологии из числа недавно прибывших францисканцев, с суровым видом разглагольствовал о природе и сходности греха перед горсткой студентов. Зычный его голос гулко раздавался под сводами зала и мешал другим преподавателям, которые гоже читали здесь лекции. Пирс Хесселвел, магистр законоведения, отчаянно пытался донести основные принципы, на которых строится «Декрет» Грациана, до десятка юнцов, не дававших себе ни малейшего труда его слушать. Роджер Элкот, как видно утомившись в борьбе с громовым голосом отца Уильяма, приказал одному из студентов читать вслух отрывок из «Риторики» Аристотеля. Заметив проходившего мимо Бартоломью, Элкот сделал ему знак подойти.

– Что случилось сегодня утром? – вполголоса осведомился он. – Неужели слухи о мертвом монахе, которого нашли в сундуке с документами, соответствуют истине?

Бартоломью молча кивнул и хотел идти дальше, не имея ни малейшего желания обсуждать недавние происшествия с Элкотом. Это тщедушный человек, злой на язык и суетливый, как курица, был ему не по нраву. К тому же Элкот питал ярую неприязнь к женщинам, что настораживало Бартоломью.

– И к какому ордену принадлежит этот монах? – уточнил Элкот.

– К доминиканскому, – ответил Бартоломью, догадываясь, что за отклик вызовет это сообщение.

Взгляд Элкота торжествующе вспыхнул.

– Доминиканец! – приглушенно воскликнул он. – От этих бродяг и попрошаек не жди добра!

Бартоломью посмотрел на коллегу с откровенным неодобрением. Вечно предаваясь мелочным распрям, магистры, вместо того чтобы учить студентов жить в мире и согласии, подавали им дурной пример. Элкот, недавно вступивший в орден клюнийцев в Тетфорде, немедленно объявил непримиримую войну нищенствующим францисканцам. Раньше в Майкл-хаузе не часто случались распри меж представителями духовенства. Брат Майкл, единственный бенедиктинец, мирно уживался с францисканцами, которые представляли здесь большинство, и члены малых орденов вроде Бартоломью не питали вражды ни к кому.

Большинство преподавателей университета принадлежали к различным монашеским орденам. Это означало, что они подчиняются прежде всего каноническому, а не светскому закону. Подобное положение лишь усугубляло пропасть между университетом и горожанами, ибо канонический закон был несравненно снисходительнее светского. Доведись Бартоломью или Элкоту украсть, к примеру, барана, они отделались бы штрафом. Горожанина, совершившего подобное преступление, скорее всего, ожидала бы виселица. Принадлежность к малому ордену влекла за собой определенные обязанности. Так, Бартоломью должен был время от времени служить мессу. Но защита и поддержка, которые ордена обеспечивали своим членам, того стоили. Тем же, кто принадлежал к крупным орденам – подобно Уильяму, Майклу, а теперь и Элкоту, – запрещалось вступать в брак и иметь сношения с женщинами.

Предоставив Элкоту предаваться суетным размышлениям о превосходстве своего ордена над прочими, Бартоломью направился в зал собраний. В летнюю жару находиться здесь было приятно, ибо большие стрельчатые окна без стекол пропускали не только солнечный свет, но и свежий воздух, наполненный ароматом реки. Зимой, напротив, в зале собраний царил унылый мрак, ибо ставни приходилось постоянно держать плотно закрытыми. Беленные известью стены были украшены превосходными гобеленами, которые два года назад, после опустошительного пожара, принес в дар колледжу бывший студент. По настоянию Бартоломью каменный пол был устлан свежими тростниковыми циновками.

Студенты шумно спорили и обсуждали вопросы, не имевшие, как догадывался Бартоломью, ни малейшего отношения к медицине. Заметив преподавателя, они затихли. Бартоломью опустился в кресло возле холодного камина и с улыбкой обвел взглядом учеников. Он заметил, что одни с готовностью отвечали на его улыбку, в то время как другие поспешно отводили глаза – несомненно, они не потрудились подготовиться к сегодняшнему диспуту. Среди последних был и Сэм Грей – двадцатилетний юноша, чью голову украшала копна вьющихся каштановых волос. Судя по утомленному виду Сэма, он провел бурную ночь. И, конечно, сейчас его помыслы были далеки от трепанации черепа – темы сегодняшних занятий.

В свое время Бартоломью овладел основными хирургическими навыками под руководством своего наставника Ибн-Ибрагима. Многих коллег удивляло, что в своей практике он прибегает как к целебным снадобьям, так и к хирургическому ножу. Бартоломью не сомневался, что лекарства и хирургия должны дополнять друг друга, и хотел, чтобы студенты овладели обеими медицинскими специальностями. Его ничуть не смущало, что многие доктора считают, будто кровопускание и прочие хирургические операции – дело цирюльников. Пришлось ему столкнуться и с довольно серьезным затруднением – эдикт, принятый Четвертым церковным собором в Латерне в 1215 году, запрещал медикам-монахам проводить любые манипуляции, связанные с разрезами и прижиганиями.

– Итак, что же такое трепанация? – спросил Бартоломью.

На предыдущем занятии он подробно описал эту операцию и теперь желал узнать, задержалась ли в головах студентов хоть какая-то часть его рассказа.

По комнате пронесся приглушенный гул голосов, некоторые смущенно потупились. В воздух взметнулись две руки. Бартоломью заметил, что первым поднял руку Томас Балбек – самый прилежный его ученик.