Мэтью Перл - Тень Эдгара По

Крики, женский визг; снова выстрел; шумы, подобно морским валам, захлестнули меня. Дрожа мелкой дрожью, повинуясь, видимо, первородному инстинкту, я прижал руку к груди. Дальнейшие мои воспоминания обрывочны: Барон Дюпен навис надо мной, мы оба упали, сплетясь в кровавом объятии, покатились, опрокинули кафедру… На сорочке Барона проступило овальное пятно, неровные края были самого темного из оттенков смерти… Барон рычал, цеплялся, как безумный, за мой воротник; неестественно тяжелый, придавил меня, обездвижил. А потом беспамятство постигло нас обоих.

Без каких-либо подозрений садился я в экипаж к Уайту; прошу это учесть. Подозрений не было оттого, что я лучше прочих представлял себе ситуацию. Не обольщаясь насчет проницательности полицейских, я все же верил: с моей помощью Дюпон скоро будет найден, а найденный Дюпон откроет правду об Эдгаре По — правду, недоступную скромным способностям балтиморских стражей порядка.

Уайт вошел со мной в гостиную «Глен-Элизы»; нас сопровождали еще несколько полицейских, мне незнакомых, и секретарь Уайта. Я продолжал рассказ, начатый в экипаже; говорил о прибытии Барона Дюпена в Балтимор, излагал свои соображения по поводу последних драматических событий. Однако характер замечаний Уайта вскоре заставил меня заподозрить, что он слушает невнимательно.

— Дюпен умирает, — повторял Уайт, выделяя интонацией то имя «Дюпен», то глагол «умирает».

— Без сомнения, в его состоянии повинны два негодяя, — в очередной раз объяснил я, — которые гнали меня через весь город, уверенные, будто я намерен помешать им сводить свои мелочные счеты с Бароном.

— В какой момент вы увидели одного из этих граждан целящимся в Барона? — вопросил Уайт, сидевший на краешке кресла. Секретарь с самого начала стоял за моей спиной, точно конвоировал. Как и всякий человек, я не люблю слежки; я постоянно оглядывался и думал: «Хоть бы он сел, вместо того чтобы нависать надо мной».

— Нет, со сцены я ничего не видел — мешал софит, который то вспыхивал, то гас; да и народу было слишком много. Кажется, несколько лиц я разглядел… Впрочем, совершенно ясно, что ни один их этих людей не способен на столь гнусное деяние.

— Вот вы говорите: «французы», «мерзавцы». А как их имена, этих мерзавцев?

— Не знаю. Один из них вчера чуть не убил меня. Шляпу мне прострелил, вообразите! Потом мы вступили в единоборство, и я, кажется, ранил его, защищая свою жизнь. А имена мне неизвестны.

— Тогда изложите все, что вам известно наверняка, мистер Кларк, — холодно произнес Уайт.

— Они французы; в этом я уверен. Видите ли, Барон Дюпен был по уши в долгах. Парижские кредиторы — они знаете какие? Следуют за должником по пятам. Вот и Барону даже в Балтиморе покоя не было. — Отнюдь не уверенный, что подобная назойливость характерна для всех парижских кредиторов, в сложившихся обстоятельствах я счел простительным сделать это предположение аксиомой.

Уайт, однако, ограничился снисходительным кивком, словно отвечая на лепет испуганного ребенка.

— Клода Дюпена нужно было остановить — ради доброго имени Эдгара По, — произнес Уайт.

Вот так поворот!

— Безусловно, сэр, — отвечал я.

— Вы раньше говорили, что его нужно остановить любой ценой.

— Совершенно верно, сэр. — После минутного колебания я продолжал: — Да, но только, видите ли, я имел в виду…

— Едва ли он выкарабкается, — подал голос секретарь. — Я про Дюпена, сэр. У него шансов не больше, чем у кабана на барбекю.

— У кабана на барбекю, сэр? — опешил я.

— Мистер Кларк, — продолжал Уайт, — вы хотели сорвать выступление Дюпена в лектории. Вы сами признавались в этом намерении, когда просили меня заняться поисками вашего французского друга.

— Да, но…

— На портрете, что вы принесли в участок, изображен Барон. Сходство не вызывает сомнений. Зачем вы заказали фон Данткеру портрет Барона?

— Нет, это портрет другого человека! Я ничего никому не заказывал!

— Кларк, мне надоели ваши сказки! Сочинительством заниматься будете в свободное время, а сейчас говорите правду! Свидетели в один голос заявляют, что смертельно раненный Барон улыбался точно так же, как и человек, изображенный на портрете! Такую улыбку, знаете ли, не подделаешь!

Меня бросило в жар — видимо, организм почуял опасность прежде, чем ее осознал мозг. В следующую секунду я заметил, что сорочка моя выпачкана кровью Барона. Еще секундой позже сообразил, что в коридоре, трясясь от страха, толпятся мои слуги. Полицейские, вошедшие вместе с Уайтом, куда-то пропали; зато явились другие, в количестве, достаточном для комплектации регулярной армии. На лестнице грохотали шаги, не одна пара ног топала в спальнях на втором этаже. Я понял: в «Глен-Элизе» обыск, и мое присутствие не смущает полицейских. Стены вдруг словно осели, перед глазами возник обугленный остов дома доктора Брукса.

— Не успел Барон обратиться к аудитории, как вы схватили его…

— Сэр! О чем вы?

— Никто не может подтвердить ваше присутствие за кулисами, и нет никаких следов пребывания в Балтиморе этого вашего друга, так называемого мистера Дюпона.

— Сэр, вы, кажется, на что-то намекаете… можете называть меня фантазером, если вам угодно…

— Это вас Эдгар По довел до ручки.

— Что? Что вы имеете в виду?

— Я, мистер Кларк, имею в виду ваше чрезмерное увлечение опусами мистера По. Вы сами говорили, что на все пойдете, лишь бы Барон Дюпен не коснулся имени По. Вы признались, что напали на другого гражданина Франции и ранили его. Вы считаете, что право говорить об Эдгаре По есть только у вас. Допустим, мистер По действительно умер насильственной смертью, тогда возникает вопрос: а не был ли убийца одержим его творчеством? В связи с этим, мистер Кларк, мне бы хотелось выяснить, чем и где вы занимались в конце сентября — начале октября 1849 года?

Я задохнулся от возмущения, и тут секретарь, так и стоявший позади моего стула, заломил мне руку и настоятельно порекомендовал оставить попытки к сопротивлению.

Сначала меня держали в камере-одиночке рядом со служебной квартирой Уайта, в полицейском участке района Миддл. При звуке шагов отчаяние на миг ослабляло путы, позволяя надежде вдохнуть чуть глубже. Тюремное заключение, почтенный читатель, не просто заставляет человека чувствовать себя потерянным во враждебном мире. Нет; оно подсовывает вам все новые детальки изуверской мозаики, подсовывает до тех пор, пока из них не складывается иллюстрированная история отдельно взятого одиночества, пока тесная камера не трансформируется в заброшенный замок, где правит распад разума. Воспоминания о событиях, приведших к одиночеству, подобно водам разгулявшегося Чесапикского залива покрывают все прочие мысли — о настоящем ли, о будущем ли. Вы остаетесь наедине с собой. Вы сами — весь мир; и никакому гению пенитенциарной системы не под силу придумать наказание страшнее этого.