Далия Трускиновская - Блудное художество

Федька краснел, бледнел и обливался холодным потом.

В гостиную, где решалась его судьба, он не вошел, остался на лестнице, и к нему туда пробрался неугомонный Клаварош.

– Мой друг, все сбудется, все сладится, - повторял француз.

Вскоре дверь приоткрылась, высунулся возбужденный Архаров.

– Ты что ж, чучела бестолковая, на лестнице торчишь? Живо ступай к невесте!

Федька вошел в гостиную, но Вареньки там не увидел. Зато увидел старую княжну.

Некоторое время они глядели друг на дружку, как бы прицениваясь. Первой не выдержала княжна - заплакала.

– Ох, не такого я жениха ждала, ну да какого Господь послал - такого и любить будем… А ты-то, оказывается, красавчик! Ступай сюда, сударь, дай я тебя поцелую!

Федька молча терпел поцелуи и умоляюще глядел на Архарова.

– Ну, будет, будет, - обнимая его за плечи и тихонько высвобождая из объятий старой княжны, сказал князь Волконский. - Невеста ждет, пустите молодца к невесте!

Федька понял, что все погибло безвозвратно. Ему отдавали Вареньку, не спросясь ее мнения! Но он не мог взять то, что она тогда назвала своей покорностью. Он не желал покорности! Следовало объясниться с ней как можно скорее!

И Федька, как только его развернули рожей в нужную сторону, опрометью кинулся к небольшой двери, за которой ждала Варенька.

Она встретила его стоя и кутаясь в большую турецкую шаль. Перед встречей с женихом ее отчаянно набелили и нарумянили. Федька даже не сразу сообразил, кто эта страшноватая девица - дуры-девки, клавшие белила и румяна, не учли, что встреча состоится при дневном свете, а не вечером при свечах. Вот при свечах эта бешеная раскраска была бы очень даже уместна, да и то - на записной кокетке, вертопрашке, щеголихе. Равным образом и мушка на щеке, означавшая «согласие».

– Сударыня, - сказал Федька. И замолчал надолго. Даже на лицо невесты не смотрел от неловкости.

– Сударь, - нерешительно произнесла Варенька и тоже замолчала.

Она была как-то странно, загадочно тиха, словно приняла отчаянное решение и приготовилась к наихудшему. На груди у нее Федька увидел букет лилий, выложенный жемчугом. Очевидно, Вареньку заставили принарядиться. Да и как иначе - сама императрица сосватала ей жениха, надобно надеть самое лучшее и дорогое. А ведь ей, должно быть, и глядеть-то на эти лилии противно, столько из-за них было беды.

Жалость к невесте совсем сбила его с толку.

– Считаю своим долгом, - повторил Федька слова, которые как-то подслушал в доме Волконского, но за ними следовало изъясняться в том же благородном духе, а он не умел.

– Да, я вас слушаю, - ободрила Варенька и улыбнулась.

– Сударыня… - Федька громко вздохнул. - Вот черт, и не знаю, как сказать… Вы помните, как… то есть, тогда…

Он вдруг понял, что напоминать о шулерском притоне и о подземных ходах нельзя, покраснел, сбился.

– Этого я никогда не забуду, - тихо сказала Варенька. И прикоснулась пальцами к жемчужным лилиям.

Это был знак, что говорить можно обо всем, и о самом печальном тоже, но Федька отказался его понимать.

– Я тоже. И вы тогда, и потом еще в доме господина Архарова, и еще а маскараде изволили сказать, что не пойдете ни за кого замуж… то есть, кроме господина Фомина… ох, простите, я околесицу несу…

Варенька ничего не ответила.

– А сейчас господин Архаров и господин Волконский вздумали нас сватать, и государыне Бог весть чего наговорили, они там между собой сговорились… и высочайшим повелением… а вы… а вас…

– Меня не спросивши? - догадалась Варенька. - Да, это так, тетушка Марья Семеновна позвала меня третьего дня и сообщила сию… новость…

Федька насупился. По всему выходило - она не рада.

Он не знал, как положено радоваться девицам с таким тонким воспитанием. Но уж во всяком случае - не стоять, опустив руки, и эта легкая улыбка могла означать лишь одно - покорность неизбежному.

– Сударыня, я вас силком под венец не потяну! - воскликнул он. - Я архаровец, это святая правда, я из тех архаровцев, что чудом в Сибирь на каторгу не угодили! Я всякое повидал, но чтоб девицу силком под венец - нет уж, другого дурака ищите! И приданое ваше мне ни к чему! И покорность ни к чему!

Тут Федька словно бы раздвоился. Первый, наружный Федька, выкрикивал, в чем именно он не нуждается из благ, которые мог бы приобрести посредством этого брака. Второй, внутренний Федька, ошалело шептал: «Я несу околесицу, я несу околесицу…», но помешать первому никак не мог.

Варенька слушала, приоткрыв рот, и Федька видел - ей страшно. Еще бы не страшно, догадался внутренний Федька, по воле гсударыни подсунули в женихи головореза-архаровца… как же быть-то, как изворачиваться?…

Очевидно, общее архаровское горе было таково, что никак не находилось слов для изъяснения чувства. В мужской компании они были решительно ни к чему, а с дамами и Архаров, и архаровцы беседовали на такие темы, что чувства были все больше с дамской стороны: страх, ужас, трепет, паническое желание обольстить. Вот и Федька сейчас и понимал, что можно говорить о любви, и - не мог, словно не имел права.

А меж тем он уже не видел ни белил, ни румян, ни глупой мушки «согласие», а видел только огромные прозрачные глаза Вареньки, лишавшие его всякого здравого смысла. И понимал, что сейчас прощается со своей любовью навеки.

– Так вы не хотите на мне жениться? - спросила она. - Ну что же… Простите, сударь, за всю суету, вы, должно быть, правы… Я не создана для семейной жизни.

И отвернулась к окошку.

– Да я-то хочу, - пробормотал, опомнившись, красный, как морковка, Федька. - Я только не могу помимо вашей воли… а они все без вас сладили! Государыня так распорядилась! А я не могу… чтобы одна лишь покорность… Я на себя всю вину возьму, государыне в ноги брошусь!…

Варенька повернулась к нему, и он увидел две слезинки, медленно ползущие по нарумяненным щекам.

– Да нет же, сударь, это я не могу навязать вам супругу, которая не жилица на сем свете! Я просила, умоляла, чтобы меня в обитель отвезли! Моя болезнь меня то отпустит, то опять притянет… Нельзя вас к моему смертному одру приковывать! Нельзя, слышите? Другую себе найдите, здоровую, чтобы детей нарожала, а я… а я век за вас молиться буду… до самой смерти!…

Столько пылкости было в Варенькином голосе, что Федька окончательно понял - не сладилось, и не могло слажиться, и все в жизни было напрасно!

– Стало быть, не люб, - тихо сказал он. - Ну что же… иначе и быть не могло… куда это я сдуру полез?… Дурак, да и только!…

– Вот именно, что дурак! - раздался весьма знакомый голос, и из других дверей появился Матвей Воробьев.

Это диво объяснялось просто - к выезду из архаровского особняка он опоздал и добирался до Воздвиженки пешком. Архаров с Левушкой были правы - он уже начал праздновать, но пешая прогулка его несколько протрезвила.