Ольга Степнова - Своя Беда не тянет

— Махгахита Хеохгиевна, угадайте с тхег хаз, кто вам звонит?

Я ору:

— Ты, Баранов, ты!

А он мне восторженно:

— И как это вы дохадываетесь?

Ну не говорить же ему, что он картавый. Травма у ребенка будет. Достал, сил моих нет.

Я заржал.

— Ладно, Ритка, больше он звонить тебе не будет. Я найду аргументы, не травмируя его самолюбие. Ты за этим пришла?

— Нет, — отрезала она жестко и присела на табуретку к столу. Когда она начинала говорить таким тоном, глаза ее становились стальными и, если честно, хотелось найти массу срочных дел, чтобы только не слушать, что она дальше скажет.

— Кашу хочешь? — решил я оттянуть неприятности.

— Собачью? Нет, спасибо.

— А что? Я солил. И масла кинул.

— Сам и лопай.

Я взял ложку и стал из кастрюли поглощать остатки каши. Рон чавкал в углу, вылизывая пол.

— Дай попить! — попросила вдруг Ритка.

Я удивился, нашел жестяную кружку и плеснул туда минералки.

— Не могу из металлической, дай стакан.

— Нет стакана.

— Был.

— Разбил.

Ритка открыла свою сумку-баул и вытащила оттуда полиэтиленовый пакет. В пакете лежал… мой стакан, пропавший после визита Питрова. Это был точно он — из школьной столовой, прозрачный, граненый стакан с отбитым, щербатым краем.

— Твой, — сказала Ритка, и, сканируя мои мысли, добавила:

— Упертый из школьной столовой, граненый, с отбитым краем.

Почему-то мне не было охоты признаваться, что это мой стакан.

— Если и мой, то как он у тебя очутился?

Ритка выпила из кружки минералку, и отвела от меня сверлящий взгляд.

— Наш эксперт-криминалист за мной ухлестывает.

— Молодец! — похвалил я эксперта-криминалиста.

— Вечерами он зовет меня в свой кабинет пить чай, покупает дорогие конфеты, хорошие сигареты.

Я кивнул. Шутить у меня отпала охота.

— Вчера вечером, когда мы пили у него чай, я заметила на столе твой стакан. Узнала по отбитому краю и спросила, что за трофей. Он сказал, что Питров из прокуратуры попросил его пальцы сличить с отпечатками на «Макарове», который по делу Грибанова…

Я почувствовал, что желудок мой больше не хочет собачьей каши, и поставил кастрюлю на стол.

— Сличил? — спросил я Ритку голосом, который не мог принадлежать мне.

— Не успел, — по-прежнему не глядя на меня, сказала Ритка. — Стакан я незаметно сперла. Ведь Питров незаконно его у тебя изъял. Украл, можно сказать. А экспертизу попросил по дружбе сделать. Так, для себя.

Я решил не срывать своего облегчения. Меня опять потянуло на шутки.

— Может, ты и «Макаров» от пальчиков протерла?

— Протерла, — кивнула Ритка. — Я, Сазонов, Дроздов, на пенсию через месяц решила уйти. Двадцать лет работы в милиции. Хватит.

Я не знал, что сказать. Я решил помыть кастрюлю из-под каши и налил воды в умывальник.

— Ты мне ничего не хочешь сказать? — неожиданно жалобно спросила Ритка.

— Спасибо, Рит. Понимаешь, меня в эту историю упорно кто-то замешивает. Я разберусь.

Ритка резко встала, наверное, она ждала признаний. А, может, более нежной благодарности? С какой это радости она так печется обо мне, что готова рисковать служебным положением? Я не мог ничего предложить ей взамен. Кроме благодарности. Я снова сказал:

— Спасибо.

Она надела шубу и пошла к двери.

— И еще, — не оборачиваясь, сказала она, — в тот день, когда удрал этот бомж, перед землетрясением, дежурный Луговой сказал, что ты приходил в отделение, ко мне. Но вернулся с порога в машину и больше не возвращался.

— Я уехал. Передумал.

Она кивнула с таким видом, словно давала понять — правды от тебя не дождешься.

— А что у тебя с лицом? — Ритка все не выходила из сарая, хотя я очень на это рассчитывал.

— Мой друг кастрировал кота, — начал я осторожно. — Кот теперь на всех кидается.

— Обычно на всех кидаются кошки, — усмехнулась Ритка.

Жаль, что я не умею обращаться с женщинами. С Риткой всегда было легко, весело и беспроблемно, но в наших отношениях появилась новая нотка, и я не знал, что с этим делать.

— Ты, Дроздов, можешь мне не врать. Тебе же не жениться на мне. Что у тебя с машиной?

Может, поцеловать ей ручку? Можно ли менту целовать ручку?

Я вспотел. И хлебнул минералки прямо из бутылки.

— Автоклуб гонялки в старом аэропорту организовал. Вот, поучаствовал.

— Ой, как неудачно. А у нас, представляешь, ночью к отделению кто-то автобус ритуальный подогнал. Внутри куча оружия, наркотиков, и толпа цыган. Все повинную написали. Говорят, их ОМОН захватил, представляешь? Бред какой-то. — Она опять сверлила меня серыми глазами, и я натянуто рассмеялся.

— Пока, — сказала мне Ритка.

— Пока, — сказал я Ритке.

Может, стоило пригласить ее в кафе, а не пытаться угостить собачьей кашей?

Она ушла, а я взял стакан со стола и раздавил его в руке. Конечно, порезался, но это была ерунда по сравнению с бурей, которая бушевала у меня внутри.

Церемония награждения состоялась в Доме Культуры, в шесть часов вечера. Мероприятие сопровождалось новогодней мишурой: елкой, Дедом Морозом, и символическими подарками в виде блокнотов и ручек. Народу собралась тьма — учителя и ученики со всех школ города. Номинации предполагались самые разные — от лучшего в городе учителя пения до лучшего завхоза. Победители были известны заранее, и зачем нужна была эта канитель с таинственностью, торжественностью и многозначительностью, я не понимал. «Селедку» припарковал с торца здания, чтобы она не очень мозолила глаза своим трагическим видом. Я хромал, у меня было расцарапано лицо, и перевязана рука. Бинта в сарае не оказалось, и я соорудил повязку из… тонкого белого шарфика, который когда-то забыла у меня Беда. Наверное, вид у меня был не совсем учительский, потому что охранник на входе попросил предъявить документы. Я уже было хотел развернуться и уйти, но положение спасла Дора Гордеевна. Она царственной тучей проплыла мимо в шубе из черной нутрии и, не глядя на меня, сообщила парню в камуфляже, что я не террорист, а преподаватель.

В холле, у елки, грустила Марина. Я хотел прошмыгнуть незамеченным, но она окликнула:

— Глеб Сергеевич!

Пришлось подойти и изобразить улыбку.

— Можно, я с вами в зале сяду, а то тут столько народу, что голова кружится! И никого из приятных знакомых.

— Вон Лилька, — сделал я попытку улизнуть от соседства с Мариной.

Марина поморщилась, давая понять, что Лильку она терпеть не может.

— Лилька! — заорал я, и Лилька закрутила белокурой головой. Когда она подошла, я понял, какую ошибку допустил. Этих дам нельзя было ставить рядом. На них красовались абсолютно одинаковые платья — сиреневые, с глубокими, словно порванными декольте, поясками на бедрах, и в лоскуты рваными подолами, будто их обладательницы только что стали жертвами взрыва в метро. Рукава были тоже как бы оторваны, а потом снова надеты. Наверное, это мода такая, я в этом ни черта не смыслил. Не думаю, что они так одинаково порвали свои платья. Одно я точно понял — в зале рядом они не сядут.