Джек Кетчам - Девушка напротив

Эдди слез со стола, чтобы освободить ей место, и наблюдал из-за ее плеча.

— Вот и она, — сказала Рут и повернулась к Рупору. — Только надо подогреть, чтоб не попала инфекция.

В руках у нее была длинная толстая игла.

Внезапно вся комната затрещала от напряжения.

Я посмотрел на иголку, потом — на лежащую на полу Мэг. Она тоже на нее смотрела, также как и Сьюзен.

— А кто будет это делать? — спросил Эдди.

— Думаю, будет честно, если каждый напишет по букве. Пойдет?

— Отлично. Что напишем?

Рут задумалась.

— Надо что-нибудь попроще. Как вам, например: «Я трахаюсь. Трахни меня»? Это будет как раз. Все, что нужно.

— Конечно, — сказала Дениз. — Отлично.

В тот момент она выглядела точно, как Рут. Тот же нервный огонек в глазах, та же напряженность.

— Ух ты! — сказал Рупор. — Как много букв. Почти по две.

Рут посчитала и кивнула.

— Вообще, если Дэвид не хочет, а я подозреваю, что он не хочет, вы можете сделать по три, а я возьму две. Дэвид?

Я покачал головой.

— Угадала, — сказала Рут. Однако было непохоже, что она злилась или насмехалась. — Хорошо. Беру букву «Я». Давайте.

— Рут, — сказал я. — Рут?

Уилли подошел ко мне поближе и ножом прочертил в воздухе у меня под подбородком медленную, ленивую окружность. Я испугался не на шутку, потому что за Уилли никогда нельзя поручиться. Я взглянул на Эдди. Тот вертел в руках швейцарский армейский нож. Взгляд холодный, мертвый. Потом на Донни. Это был новый Донни. Помощи от такого не дождешься.

Но Рут просто повернулась ко мне, все такая же беззлобная. Голос ее звучал спокойно и немного устало. Словно она пыталась донести до меня что-то очевидное, такое, что мне давным-давно пора было знать, для моего же блага. Словно оказывала мне неоценимую услугу. Словно из всех присутствующих именно я был ее любимчиком.

— Дэвид, — сказала она. — Послушай меня. Просто не вмешивайся.

— Тогда я хочу уйти, — сказал я. — Свалить отсюда.

— Нет.

— Я не хочу этого видеть.

— Так не смотри.

Они сделают это. Рупор достал спички.

Он разогревал иголку.

Я пытался не закричать.

— Слышать тоже не хочу.

— Очень плохо, — сказала она. — Если у тебя нет воска в ушах, то наслушаешься от души.

И я наслушался.

Когда все закончилось и ее обработали спиртом, я зашел посмотреть, что они наделали. Не только сейчас, но еще прошлой ночью и сегодня утром.

Я впервые за день подошел к ней близко.

Они вытащили кляп, как только закончили — сейчас она все равно слишком ослабла, чтобы говорить. Губы отекли и опухли. Один глаз почти закрылся, расцвел красным и лиловым. Я заметил три или четыре новых сигаретных ожога на груди, ключице и бедре. Треугольный ожог от утюга лопнул. На ногах, руках, икрах и бедрах — там, где за день до этого постарался Уилли с ножом, зияли кровоподтеки.

Теперь на ней появилась надпись.

Я ТРАХАЮСЬ. ТРАХНИ МЕНЯ.

Буквы высотой в два дюйма. Все заглавные. Наполовину прожженные, наполовину — вырезанные глубоко в плоти на животе.

Будто бы написанные нетвердой рукой шестилетнего школьника.

— Теперь ты не сможешь выйти замуж, — сказала Рут. Она опять сидела в своем кресле, обхватив колени, курила и раскачивалась взад-вперед. Уилли и Эдди пошли наверх за колой. Комната пропахла дымом, потом и спиртом. — Вот так, Мэгги, это теперь навсегда. Ты не сможешь раздеться. Ни для кого, никогда. Потому что они увидят эти слова.

Я посмотрел и понял: это правда.

Рут изменила ее.

Изменила ее на всю жизнь.

Ожоги и синяки пройдут, а это останется — разборчивая, пусть и с трудом, эта надпись не пропадет и через тридцать лет. Придется оправдываться перед каждым, кто увидит ее обнаженной. Стоит взглянуть в зеркало — она увидит и вспомнит. В этом году учредили правило: обязательный душ после уроков физкультуры. Как она это вынесет, в комнате битком набитой девушками-подростками?

Рут это не беспокоило. Так, будто Мэг теперь стала ее protégé.

— Так лучше, — сказала она. — Вот увидишь. Тебя ни один мужик не захочет. Не будет детей. Так гораздо лучше. Тебе повезло. Думаешь, хорошо быть привлекательной? Сексуальной? Вот, что я тебе скажу, Мэгги: в этом мире уродливым живется лучше.

Эдди и Уилли пришли, смеясь, с упаковкой колы и пустили ее по кругу. Я взял бутылку и сжал ее, стараясь не уронить. Легкий запах карамельной сладости вызывал тошноту. Я знал: один глоток — и меня вырвет. Я сдерживал рвоту с самого начала.

Донни не взял. Он стоял над Мэг и смотрел вниз.

— Ты права, мам, — сказал он немного погодя. — Это все меняет. Ну, то, что мы написали. Странно.

Он призадумался. После наконец разрешил загадку.

— Теперь она — ничего особенного, — сказал он.

Он был немного удивлен и даже счастлив.

Рут слабо улыбнулась.

— Я же говорила, — сказала она. — Видишь?

Эдди рассмеялся, подошел и пнул ее по ребрам. Мэг еле слышно простонала.

— Нет, ничего особенного, — сказал он.

— Она вообще ничтожество , — сказала Дениз и жадно отхлебнула из бутылки.

Эдди пнул ее снова, на этот раз сильней, в знак полного согласия со своей сестрой.

Заберите меня отсюда, подумал я.

Пожалуйста. Отпустите меня.

— Думаю, надо ее опять подвесить, — сказала Рут.

— Пусть лежит, — возразил Уилли.

— Лежать холодно. Мне здесь насморк не нужен. Поднимите ее, поглядим.

Эдди освободил ноги, Донни отвязал руки от стойки, но оставил их связанными вместе, и перебросил веревку через гвоздь на потолке.

Мэг бросила взгляд на меня. Она очень ослабла. Ни слезинки. Ни силы закричать. Только этот печальный, затравленный взгляд, говоривший: видишь, что со мной сделали?

Донни потянул веревку и поднял ее руки над головой. Привязал ее к столу, но не стал натягивать. Неожиданная для него небрежность — будто бы его теперь это не волновало. Будто она не стоила усилий.

Что-то и в самом деле изменилось.

Словно, вырезав на ней буквы, они лишили ее силы побуждать какие-либо чувства — вызывать страх, ненависть, похоть. Словно то, что осталось — всего лишь плоть. Бессильная плоть. Тело. Достойное лишь презрения.

Рут сидела, разглядывая ее, как художник разглядывает холст.

— Нужно сделать еще кое-что, — сказала она.

— Что? — спросил Донни.

Рут задумалась.

— Понимаешь, — сказала она, — мы сделали так, что теперь ее не захочет ни один мужик. Проблема в том, что она сама может его захотеть.

Она покачала головой.

— Такая жизнь — пытка.

— И?

Она размышляла. Мы не сводили с нее глаз.

— Сделай вот что, — сказала она наконец. — Иди наверх, на кухню, и принеси оттуда газет. Побольше. И положи их в раковину за нами.

— Зачем газеты? Что мы будем делать с газетами?