Бернар Миньер - Долина [litres]

Когда официант поставил перед ним чашку кофе, Мартен открыл глаза. И подумал о Марианне. Ее перевезли в психиатрическую клинику, в отделение для особо тяжелых больных, представляющих опасность для себя и окружающих, в нескольких сотнях километров от Тулузы (клиника в Кадийяке, в Жиронде, принимала только мужчин). В этом тщательно охраняемом центре пациенты находились под круглосуточным надзором, но посещения не запрещались. С тех пор как Марианну поместили в клинику, он ездил туда несколько раз, но получал от психиатра один и тот же ответ:

– Сожалею, но она не хочет с вами разговаривать. И заставлять ее мы не можем…

– Понимаю. Скажите ей, пожалуйста, что я приезжал и приеду на следующей неделе. Скажите, что я буду приезжать каждую неделю, пока она не почувствует себя готовой.

Психиатр сочувственно на него посмотрел.

– Все это я уже ей говорил на прошлой неделе, – сказал он мягко, почти нежно. – Потерпите. Ей нужно время…

– Сколько времени? Когда она будет готова?

– Трудно сказать… Через неделю, месяц, год… Может быть, больше… А может быть, и никогда. Простите, но на этот вопрос я ответить не могу. Но пожалуйста, приезжайте. Не бросайте ее. Не отказывайтесь от нее.

– Не брошу и не откажусь.

Он засыпал психиатра вопросами, но тот предпочел отговориться профессиональной тайной. «Она чувствует себя настолько хорошо, насколько это возможно в ее теперешнем состоянии», – заявил ему заведующий клиникой, и Сервас потом долго ломал голову, что бы это значило.

Он подумал об Ирен. Две недели тому назад умерла Жужка, и Мартен ездил на похороны. Ее похоронили на маленьком кладбище в Жерсе, над могилами каркали вороны. В тот день шел теплый дождь, похожий на последний, мокрый от слез поцелуй. Последнее прости Жужке. Вид у Ирен был такой убитый и потерянный, что он решил остаток дня провести с ней. Ночевали они на маленькой ферме на пригорке, которую она арендовала. Когда солнце село и на прозрачное небо высыпали звезды, оба были слегка пьяны. Она много плакала, но, вспоминая счастливые моменты, они изрядно и посмеялись. Потом разговор зашел о грядущих временах, и оба пришли к выводу, что сейчас кончается эпоха. Грядет новая эра, когда многие впадут в иррационализм и насилие. Это будет эпоха разрушений и хаоса. Уже засыпая, он услышал внизу, в гостиной, музыку. Несомненно, это были любимые песни Ирен и Жужки.

Сервас достал телефон и нашел в записной книжке номер Ирен.

– Да? – ответила она, слегка запыхавшись.

– Ты где? Ты дышишь, как будто запыхалась…

– А я и запыхалась.

– А что ты такое делаешь?

– А как, по-твоему? Я поднимаюсь, спускаюсь… бегаю: выполняю вентиляцию легких, так сказать, обеспечиваю себе стопроцентное потребление кислорода в минуту.

– Что обеспечиваешь?

– Да брось, не заморачивайся… Что у тебя, Мартен? Что-нибудь срочное?

Он вспомнил, что Ирен готовилась к какому-то суперзабегу. Наверное, вот так, не давая спуску телу, ей удавалось отчасти заглушать внутреннюю боль и муку. Только отчасти…

– Ничего срочного, я позвоню позже.

– Договорились, майор . И, Мартен…

– Да?

– Ты знаешь, в чем смысл занятий спортом ?

– Я уже бросил курить, и это не так уж мало. Но доказано, что слишком усердные занятия могут повредить здоровью.

Она саркастически хмыкнула.

– Ты опять бросил курить? Недаром же говорят, что некоторые положительно на вас влияют, Мартен Сервас… Поцелуй от меня Леа и Гюстава.

Он улыбнулся и отсоединился. Потом развернул газету.

Целых пять страниц занимал Кубок Мира по футболу. Кубок выиграла Франция. 4:2 в матче с Хорватией в финале. Голы забили Гризман, Погба, Мбаппе и Манджукич. В полуфинале Франция разбила Бельгию. Бельгийский вратарь, этот недотепа, заявил, что его команда самая лучшая и она заслуживает победы, а не поражения. Сервас улыбнулся. Победу невозможно заслужить : ты либо побеждаешь, либо терпишь поражение, вот и все.

Остальные газетные страницы пестрели ужасающими фактами, имевшими место в этом городе, как, впрочем, и в других тоже. Страна давно уже утратила способность к рациональному мышлению. Порой ему казалось, что люди просто взбесились. Покушения на жизнь, разбой, воровство, похищение детей, рэкет, угоны, моральная деградация, угрозы, убийства, вандализм…

Сервас закрыл газету. Думать обо всем этом не хотелось. Наоборот – ему думалось о том, как чертовски прекрасен этот день. И этот город. И как чертовски прекрасна сама жизнь… А вот пресса без конца талдычит, что этот век – век насилия. Но что такое этот век в сравнении с веком прошедшим? Первая мировая война – 18, 6 миллионов погибших. Гражданская война в Испании – миллион погибших. Гитлер – 25 миллионов. Сталин – 20 миллионов. Мао – 70 миллионов. Пиночет – от 3 до 9 тысяч. Пол Пот и «красные кхмеры» – 2 миллиона. Геноцид в Руанде – 800 тысяч. «Испанка» 1918–1919 в Китае и в Европе побила все рекорды теперешних коронавирусов: от 50 до 100 миллионов погибших. Ну, что вы на это скажете?

Между тем он прекрасно знал обо всех опасностях, которые принес с собой этот век. И о беспрецедентном разрушении среды обитания на планете, и о бесконечном расстройстве экономики, которая просто сошла с ума, и о поднявшем голову неообскурантизме, который отрицает и достижения науки, и всю мировую демократию.

Но, черт возьми, ему так хотелось быть счастливым, вот сейчас, немедленно, отбросив все остальное! Разве он просил чего-то лишнего? Всего-то несколько дней, несколько недель, несколько месяцев счастья…

С минуту он наблюдал за лабрадором, который весело скакал вокруг хозяина по залитой солнцем площадке. А раньше он бы, скорее, остановился перед какой-нибудь бездомной животиной: перед вороном, отбившимся от стаи, перед брошенной собакой, которая не может отыскать дом, перед кошкой, которую никто, даже дети, не хотят взять, потому что у нее нету лапы… Ему казалось, что он очень хорошо понимает этих одиноких, брошенных зверей. Он и сам был как они … И лучше, чем кто бы то ни было, понимал, каково им приходится. Но теперь с этим покончено.

Теперь у него был Гюстав, была Леа, Марго и маленький внук. У него была семья . Он уже не был брошенной собакой, которую никто не хочет взять…

Но он знал, что ничто не дается даром и жизнь рано или поздно потребует вернуть то, что дала, а потому в счастье верил не особенно. А вот Леа верила.

Теперь можно было верить во что угодно: в то, что земля плоская, что американцы не высаживались на Луну, что существует заговор для сокрытия истины о вакцинах… Верования на любой вкус. Интернет уж постарался на славу, столько чепухового легковерия еще не бывало. И одна чушь сменяет другую.

Но вдруг он осознал, что и сам верует. Верует в Гюстава, в Леа, в любовь… Может быть, это наивно? Иллюзорно?