Луиза Пенни - Очень храбрый человек

– Истина и примирение, – сказала Клара.

– Да, истина должна стоять первой. А затем, возможно, примирение. Возможно.

– Ты думаешь, что Вивьен могла примириться с отцом?

– Может быть. Набраться храбрости, чтобы противостоять ему, было первым шагом. Если не к прощению, то хотя бы к исцелению. А готовность Омера встретиться с ней и привезти деньги говорит о том, что он тоже мог этого хотеть. Мог.

– Он ее убил, – напомнила подруге Клара. – А потом пожелал увидеть, как Карл Трейси будет предан суду и приговорен за то, что совершил он сам. Вряд ли его можно назвать раскаивающимся человеком.

– Ты права. – Мирна с трудом поднялась с дивана. – Наверное, я просто хочу верить.

Точно так же, как она отчаянно хотела верить, что миниатюры Клары гениальны.

Но это оказалось заблуждением. Доминика Оддли прояснила все. И несколькими хорошо составленными фразами на своем сайте уничтожила доверие к Кларе как к художнику.

От нее отказалась ее галерея. Коллекционеры возвращали ее работы. Социальные сети впали в пищевое безумие.

Мирна посмотрела на миниатюры, прибитые Кларой к стене, где она могла постоянно их видеть. Напоминание. Предупреждение.

Оддли оказалась права. Но она и ошибалась. Возможно, ее долг состоял в том, чтобы говорить правду, но зачем быть такой жестокой?

– Ты собираешься написать ее портрет? – спросила Мирна.

– Чей? Вивьен? Я ее никогда не видела.

– Нет, ты знаешь, о ком я говорю.

Мирна ждала ответа. Это могло бы многое рассказать о душевном состоянии ее подруги.

Но Клара не ответила. А может быть, ответила, подумала Мирна, наблюдая за тем, как ее подруга уставилась в громадное белое пустое пространство полотна на мольберте. И положила кисть.

Жан Ги Бовуар остановил машину у знакомого теперь двора и вышел вместе с Арманом.

Ослики заметили его первыми. Подошли к забору, чтобы поздороваться.

– Что вам надо? – спросил Карл Трейси, который опять вышел из дверей сарая с вилами в руках. – Приехали арестовать меня? Я сто раз вам повторял: я не убивал Вивьен.

Жан Ги посмотрел на этого человека, и на него нахлынула волна отвращения. Жену он не убивал, но бить ее бил. Изолировал. Мучил.

Однако Карл Трейси сделал кое-что еще.

– Non, – ответил Бовуар. – Я приехал поблагодарить вас. За то, что спасли мне жизнь.

Он не протянул руку. Все равно на таком расстоянии не дотянуться. Но он взглянул в глаза Карлу Трейси, своему неожиданному спасителю. И увидел в них удивление. И даже, может быть, смягчение? Намек на то, кем мог бы быть этот человек, кем еще может стать. Или уже стал, где-то там, глубоко внутри.

На мосту Карл Трейси действовал инстинктивно. Возможно, за всей этой гнилью скрывалась какая-то робкая порядочность.

– А, ну да, удар по голове чего не сделает.

Не появилась ли на его лице едва заметная улыбка, когда он сказал это?

– А я приехал извиниться, – заговорил Гамаш. – За ваш арест, за обвинения. Я ошибался и прошу за это прощения.

– Вы, наверное, шутите, – пробормотал Трейси, оглядывая лес и дорогу за спинами полицейских. – Это ловушка, да?

Неужели Карл Трейси всю жизнь искал, видел, изготовлял ловушки, расставляемые на него другими? Интересно, как это должно было повлиять на его мировосприятие?

Это не прощало его насилия, жестокости. Да и не дело Гамаша было его прощать. Но это могло способствовать пониманию причин.

– Нет, никакая не ловушка. Извинения.

Пока Жан Ги сдавал назад машину, Арман наблюдал через лобовое стекло, как Трейси кормит морковкой осликов, чешет их длинные носы.

Суперинтендант Лакост закинула ногу на ногу, разгладила на себе брюки. И поверх кофейного столика посмотрела на старшего суперинтенданта Туссен.

Со времени событий в Трех Соснах прошла неделя, и ее отпуск подходил к концу.

Она встречалась с Туссен, чтобы сообщить главе Квебекской полиции, какую работу она готова избрать.

– Я видела ваши твиты, Изабель, – сказала Мадлен Туссен, когда они уселись в удобные кресла в ее кабинете. – Вы защищали старшего инспектора Гамаша. И не скрывали, кто вы.

– А почему я должна была это скрывать?

– Потому что вы упоминали свое звание. Вы оставляли свои замечания не как частное лицо, а как один из старших офицеров Квебекской полиции. Отчего могло показаться, что ваши слова отражают официальную позицию.

– А должны были бы отражать. Знаете, я ждала, что его защитит кто-нибудь постарше меня званием. – Она сердито посмотрела на Туссен. – А когда этого не случилось…

– Есть вопросы, в которых вы не осведомлены.

– Какие же это вопросы позволяют вести атаку против одного из нас?

– Я не вела против него атаку.

– В самом деле? Вы думаете, я не знаю, откуда взялось это видео? – спросила Лакост.

– Какое видео?

Но Лакост уже отметила удивление в глазах Туссен. Напряжение в ее теле. Спазм тревоги. Даже страха.

– Когда в воздухе летало дерьмо, он постарался, чтобы оно не прилипло к вам, – сказала Лакост, наклоняясь вперед. – Вы прекрасно знаете, что именно месье Гамаш рекомендовал вас на эту должность.

– Гамаш не единственная причина, по которой я ее получила.

– Верно. Вы ее получили, потому что премьер просил вас не защищать месье Гамаша на слушаниях и вы согласились.

– Это ложь.

– Это правда.

Туссен сжала челюсти, взгляд ее стал жестким. Она, конечно, могла поставить Изабель Лакост на место, но проблема заключалась в том, что та была героиней. Неприкосновенной.

И фанатичной защитницей Гамаша.

– Осторожнее, Изабель. Ловить падающие ножи – дело опасное.

Туссен знала, что если суперинтендант Лакост ей не по зубам, то с Гамашем дела обстоят иначе.

Когда рассеялся дым над тем последним, роковым рейдом и Изабель Лакост лежала в луже собственной крови, старшему суперинтенданту Гамашу пришлось держать ответ за свои решения.

Мадлен Туссен, находясь в тот день в лесу и обозревая потери, поняла, что он не сможет объяснить свои действия никому из тех, кто не присутствовал при этом. Еще когда они проводили массовые аресты в ходе самого успешного рейда за несколько десятилетий, хищники уже делали круги над ними.

Политики, желающие избавиться от неудобного человека. Злобные и хищные социальные сети, жаждущие крови.

В последний свой день в должности старшего суперинтенданта, перед отстранением, Гамаш рекомендовал на свое место Туссен. Чернокожую женщину, гаитянку. Они стояли в этом кабинете. Он пожал ей руку и сказал, что она замечательная. Но у него к ней одна просьба.

«Не защищайте меня, Мадлен. Вы их не победите, а кончится все тем, что они придут за вами».

«Но…»

«Обещайте мне».

Когда наблюдательный комитет обрушился на него с критикой, во власти не нашлось никого, кто бы заступился за Армана Гамаша.