Александр Горский - Я, Лунин…

— Кто, Нинка? Вот ты скажешь тоже, у нас с ней отродясь секретов друг от друга не было. А мы с ней уж полвека друг дружку знаем. А что это у тебя с рукой? Кровь-то вон, капает.

— Ерунда, — Илья пренебрежительно махнул здоровой рукой, — зашел к соседу вашему, Головкову.

— И что же, неужто подрались? — опешила тетка.

— Тетя Таня, — покачал головой Илья, — вы как скажете, я и не знаю, откуда у вас такие мысли берутся. Выходил от него, калитку сам открывал, вот щеколдой и прищемило. Кожу содрал, видите?

— Вижу, конечно, вижу, — заторопилась Татьяна Васильевна, — пойдем-ка в дом, я тебе зеленкой полью да пластырем потом заклею.

— А нельзя без зеленки, сразу пластырем? — жалобно спросил Лунин, у которого рука сразу перестала болеть, да и кровь стала капать значительно реже.

— Нет уж, дружок, обработаем, как положено, — отрезала тетка, — не боись, зеленка — это ж не йод, она почти и не щиплет.

Оказалось и впрямь не больно. Дома, на кухне, тетка быстро промокнула ссадину смоченной в зеленке ваткой, а затем аккуратно заклеила телесного цвета пластырем.

— Спасибо, тетя Тань. — Илья осторожно пошевелил пальцами, чтобы убедиться, что пластырь сразу же не отклеится.

— Вот уж нашел, за что спасибо говорить, — та возмущенно фыркнула, — ты лучше мне скажи, получается ли у тебя чего али нет. Толику помочь сможешь? Ведь не за что же упекли парня.

— Не за что, — пробормотал Илья, понимая, что обрадовать тетку ему нечем. — Мне бы еще водички глотнуть, а то что-то во рту все пересохло.

— Это от нервов у тебя, — заключила тетка, наливая воду в кружку из стоящего в углу кулера. — Я, когда этого лупоглазого вижу, у меня аж язык щиплет, так ему в рожу плюнуть охота. А уж коли ты с ним еще и общался, иродом, так, конечно, кому хошь тут плохо сделается.

Сделав пару глотков воды, Лунин почувствовал, что подступившая было к горлу тошнота исчезла и дышать стало легче. Крепко стиснув кружку руками и уставившись в маленький дрожащий кружок, в котором едва заметно отражалось его, лунинское, лицо, Илья спросил:

— Тетя Тань, а вы Дашу бидончиком по голове ударили?

Тетка замерла, стоя к нему спиной. Лунин не видел, как задрожала ее, уже прикоснувшаяся к дверце холодильника, рука, вяло заскользила вниз, а потом повисла безжизненной плетью вдоль сгорбившегося, моментально ставшего на добрый десяток сантиметров ниже туловища.

— Ты что ж говоришь такое, Илюша? — еле слышно произнесла тетка, все так же не оборачиваясь.

— А как, тетя Тань? Как сказать? — Илья залпом допил остатки воды. Он, как и тетка, говорил совсем тихо, словно вся сила его организма сосредоточилась исключительно в кончиках сжимающих пустую кружку пальцев и ни на что другое ее совсем не осталось. — Давайте вы мне по-другому скажете. Скажете, что ничего не было, и я уйду. Но ведь Толя, у него тоже ничего не было. Разве так правильно?

— Правильно? — вздрогнула тетка. — А с двумя мужиками шуры-муры разом крутить — это правильно? Я ж только и хотела этой твари бесстыжей в глаза правду сказать. Чтоб, если Толик не нужен ей, она голову ему не крутила больше. А она что? Смеяться надо мной удумала.

Распрощавшись с Ниной Сергеевной, Лунина вошла во двор и тут же, в желтой, падающей с крыльца полоске света заметила стоящий у стены дома опрыскиватель, с которым она ранним вечером ходила по участку, обрабатывая кусты смородины от появившейся на листьях ржавчины. Переложив бидон с молоком в левую руку, правой она подхватила опрыскиватель, чтобы убрать его на ночь в пристроенную к гаражу подсобку для инструментов. В тот самый момент, когда она потянула на себя дверь пристройки, совсем недалеко, за забором, послышался пронзительный лязг металла, а затем громкий звук удара, словно кто-то ударил молотком по железной балке. Лунина, никогда не страдавшая отсутствием любопытства, не стала сдерживать себя и на этот раз. Быстро положив опрыскиватель на пол и тихо притворив дверь подсобки, она засеменила обратно к калитке. Прильнув к достаточно широкой щели между самой калиткой и кирпичным столбом, Татьяна Васильевна внимательно осмотрела темную, едва освещенную стоящим в отдалении фонарем улицу. Поначалу ей показалось, что никого нет. Точнее, некоторое время на самом деле никого и не было. Затем, спустя несколько мгновений, послышался чей-то тихий голос, вернее, даже шепот. Нельзя было разобрать не то что слова, произнесенные этим шепотом, но даже и понять, принадлежит он мужчине или женщине. Спустя еще пару секунд из темноты расположенного на противоположной стороне улицы забора материализовалось светлое пятно. Приблизившись к середине улицы, пятно приняло форму женской фигуры, одетой в белую футболку и светлые джинсы. На мгновение торопливо идущая женщина повернула голову и взглянула в сторону Татьяны Васильевны. Видеть ее она, конечно, не могла, и тем не менее притаившаяся в своем укрытии Лунина беззвучно охнула, широко открыв рот и одновременно прижимая к нему правую, не занятую бидоном руку. Выплывшее из черноты соседского забора пятно оказалось не кем иным, как подругой, а, по мнению Татьяны Васильевны, правильнее было говорить — невестой, ее сына Дашей Мещерской.

В отличие от соседской калитка на участке Луниных открывалась почти бесшумно. Выждав на всякий случай несколько секунд, Татьяна Васильевна выскочила со двора, в несколько быстрых шагов догнала Мещерскую и окликнула ее в тот самый момент, когда та сворачивала в проулок.

— Я ей и говорю, откуда ж ты идешь, звезды считаешь, такая красивая.

Татьяна Васильевна села напротив Ильи и положила руки на стол. Илья заметил, как подрагивает набухшая вена у нее на левом запястье, и отвел глаза в сторону, вновь сосредоточившись на созерцании пустой кружки.

— А она обернулась сначала испуганно на меня, а затем испуг-то с лица у нее сошел быстро, а вместо него злоба какая-то появилась. Никогда раньше у нее такого лица не видела. И рассмеялась она так недобро. Говорит мне: ты что, старая, за мной шпионишь. Я сразу поняла, что выпимшая она. Не скажу, чтобы пахло, но по словам сразу понятно стало, да по смеху ее дурному. — Лунина спрятала начавшие дрожать руки под стол. — Я уж пожалела, что вышла, хотела было развернуться, а она все успокоиться не может. Коли вашему, говорит, сыночку можно целыми днями гульбанить, так что же, мне нельзя с людьми пообщаться? А я тогда и спрашиваю ее, этих людей, с кем по ночам общаться надо, случаем, не Ромкой всех звать? Тут она и примолкла. Говорю: ты определись, милая, али ты с одним жизнь строить собралась, али тебе с другим пообщаться надо. А мозги обоим крутить нет надобности. Тут она еще пуще прежнего захохочет. Было бы, говорит, что крутить, а то ведь и нет почти ничего. А вы, мол, коли так жизни кого учить надобно, лучше с сыночком своим великовозрастным нянькайтесь, а то он до самой смерти на гитаре пьяненький тренькать будет… Может, выпьем малость?