Луиза Пенни - Стеклянные дома [litres]

Премьер-министр Квебека встал и протянул руку.

Судья Корриво тоже встала. Они обменялись рукопожатием.

– Merci, – сказал он.

Потом повернулся к Гамашу, который тоже поднялся:

– Мне жаль, мой дорогой друг, что вас должно постигнуть наказание. Мы должны были бы наградить вас медалью…

Гамаш поежился, услышав такое предложение.

– …но я не могу, – продолжил премьер. – Я могу только обещать вам и инспектору Бовуару справедливое расследование.

Он проводил Корриво и Гамаша до дверей, закрыл двери и закрыл глаза. И снова увидел прелестное бистро в деревне и добродушного человека с ножом.

– Ну, – произнесла Клара. – Что скажете?

Из-за перестрелки в Трех Соснах она отменила персональную выставку. Вернисаж должен был состояться в этот самый день в Музее изящных искусств в Монреале, но вместо этого она вывесила свои последние работы в бистро.

– Они удачно закрывают пробоины, – сказал Габри.

Лучше о картинах и сказать было нельзя. Они не могли скрыть от глаз все громадные оспины в штукатурке стены, но самые ужасные были теперь спрятаны за этими странными портретами.

Габри не был абсолютно убежден, что с портретами в бистро стало лучше.

Мусор убрали, битое стекло, щепки, расколотую мебель выбросили на свалку.

Раны заживали. Оливье стоял рядом, его забинтованная рука покоилась в поддерживающей повязке.

Страховщики приходили и уходили. И так несколько раз. Они не могли поверить заявлению, в котором утверждалось, что ущерб нанесен огнем из стрелкового автоматического оружия. Пока не увидели всё своими глазами. И все равно не могли поверить.

Но сомнений не было. Отверстия в стенах. Старое эркерное окно, разбитое вдребезги, самодельная замена вставлена местным мастером.

Помогать приходили люди из соседних деревень. И теперь, если не всматриваться уж очень придирчиво, то бистро выглядело почти как раньше.

Рут стояла перед портретом Жана Ги.

Портрет создавал какое-то легкое, воздушное впечатление. Возможно, причиной тому были скупые мазки. Краски на портрете было очень мало.

– Он раздет, – сказала Рут. – Отвратительно.

Это не вполне отвечало действительности. На картине была изображена одежда, но зритель видел лишь общие контуры тела, лишь намек на складки ткани. Красивое лицо было прописано подробно, только человек на картине выглядел старше оригинала.

Клара написала Жана Ги, каким он мог стать через тридцать лет. Умиротворенное выражение на лице и что-то еще в глубине глаз.

Они со стаканами в руках шли вдоль стен, разглядывали картины. Разглядывали себя.

За несколько лет Клара изобразила всех. Или большинство.

Мирну, Оливье, пекаря Сару, Жана Ги. Лео и Грейси.

Она даже себя написала – давно ожидавшийся автопортрет. На портрете женщина средних лет смотрелась в зеркало. В руке держала кисть. Писала автопортрет.

Габри повесил его близ туалетов.

– Но тут стены не пострадали, – заметила Клара.

– И разве это не везение? – сказал Габри и поспешил прочь.

Клара улыбнулась и последовала за ним в зал, заняла место у бара со стаканом охлажденной сангрии в руке.

Она смотрела и спрашивала себя: когда они поймут? Когда они увидят?

Что незаконченные портреты на самом деле закончены. Возможно, они не были завершены в общепринятом смысле, но в каждом она передала то, что хотела передать больше всего.

И после этого прекращала работать.

Если одежда на Жане Ги не прописана идеально, разве это имеет значение?

Если руки Мирны размыты, то кого это волнует?

Если волосы Оливье скорее намек на реальные волосы, то что это меняет? К тому же его волосы, как всегда радостно замечал Габри, с каждым днем все больше становились похожи на намек.

Рут смотрела на портрет Розы, держа утку в руках.

Роза на картине Клары была высокомерна. Нахальна. Будь Наполеон уткой, он был бы похож на Розу. Клара очень точно передала характер.

Рут тихонько фыркнула. Потом потащилась к следующему портрету. Оливье. Потом к следующему. И к следующему.

Когда она описала полный круг, все уставились на нее в ожидании взрыва.

Но она подошла к Кларе, поцеловала ее в щеку, а потом вернулась к портрету Розы и надолго замерла перед ним.

Друзья посмотрели друг на друга, а потом по одному стали подходить к Рут.

Рейн-Мари пошла следующей. Постояв перед портретом Розы, она направилась дальше, повторяя дефиле Рут вдоль стен от картины к картине.

Следом двинулась Мирна. Она после Рейн-Мари проделала путь по залу бистро. Потом пошел Оливье.

Глубоко в глазах Розы был еще один крохотный завершенный портрет. Рут. Она наклонялась к Розе. Предлагала ей гнездо из старых фланелевых простыней. Предлагала ей дом.

Это был портрет восхищения. Спасения. Любви.

Момент такой нежности, такой уязвимости, что у Рейн-Мари, Мирны, Оливье возникало ощущение, будто они подглядывают в замочную скважину, смотрят сквозь стены стеклянного дома, но они не чувствовали себя извращенцами. Напротив – счастливцами, ставшими свидетелями такой любви.

Они переходили от картины к картине.

И там в каждой паре глаз идеально отражался любимый человек.

Мирна посмотрела через зал на Клару. Посмотрела через пострадавшее, изрешеченное пулями бистро. Через века их дружбы.

Она смотрела на Клару, которая знала: тела могут появляться и исчезать, но любовь вечна.

Арман позвонил Рейн-Мари, потом Жану Ги и сообщил о решении премьер-министра.

Отстранены с сохранением оклада для Бовуара. Без сохранения – для Гамаша. До окончания расследования. Арман надеялся, что они не будут торопиться, ведь у него еще оставалось незаконченное дело.

Он должен был найти фентанил.

Что касается Барри Залмановица, то его кейс передавался в Квебекскую юридическую ассоциацию. На период расследования дела, которые он вел, поручались другим прокурорам. Однако от работы его не отстранили.

Это был максимум, на который они могли надеяться, и Гамаш понимал, что сам премьер попадет под огонь оппозиции за то, что не пошел на большее.

– А Изабель?

– Она остается на своем посту, – сказал Гамаш.

На этот счет ни у кого не возникало возражений.

– Я сейчас еду в больницу, – сказал Арман. – Скоро увидимся.

Жан Ги повесил трубку и отправился в сад, где с кружкой холодного чая сидела Анни. Оноре спал наверху, а все остальные ушли в бистро.

У них образовалось несколько минут, чтобы побыть вдвоем.

Рана у него на ноге почти зажила, и он уже обходился без трости, хотя и оставил ее не без сожаления. Ему нравился этот аксессуар.

Жан Ги открыл книгу, которую взял в кабинете тестя, но вскоре опустил ее на колени и уставился перед собой.