Франк Тилье - Шарко

Он заперся в туалете и саданул кулаком по стене.

Когда он вернулся в кабинет, Николя уже надел куртку и, конечно же, пролистывал досье, стоя у стола Робийяра. Франк вернулся на свое место с горячим желанием всадить ему пулю между глаз. Судя по тому, как Белланже вглядывался в страницы, нахмурив брови, и косил в его сторону, не поворачивая головы, все могло взлететь на воздух в любую секунду.

Николя закрыл досье окружного суда, постоял немного, потом глянул в упор на Паскаля:

– Отвезешь меня? Едем в приемную семью Летиции Шарлан…

Робийяр, удивленный просьбой – обычно его коллега предпочитал одинокое плавание на такого рода заданиях, – в результате кивнул и поднялся. Прежде чем выйти в коридор, Белланже взял под мышку всю стопку бумаг, одарил Шарко взглядом, раскаленным, как уголь, после чего оба копа испарились.

Николя подождал, пока они не проехали бульвар Распай и не свернули на автостраду А6b в направлении Атис-Мона, прежде чем заговорить с Паскалем о том, что не давало ему покоя последние минуты.

– Ты в курсе, что Рамирес страдал самовампиризмом, когда был помоложе? Он пил собственную кровь.

– Да? А ты откуда знаешь?

– Откуда я знаю… В том-то и вопрос, и я думал, что ты уже в курсе.

– Ни сном ни духом.

Николя двинул подбородком в сторону пачки, лежащей на приборной доске:

– Я просмотрел досье, там все написано. Говоря откровенно, с Шарко происходит что-то странное. Вчера он упомянул об этом самовампиризме, но утверждал, что информация от тебя или от Люси, а вы, наверно, прочитали в досье. И выглядел смущенным. Откуда он мог знать, если документы пришли только сегодня?

Робийяр распечатал клубничный леденец без сахара и засунул в рот.

– Ну, увидел где-нибудь, уж не знаю… когда рылся у Рамиреса?

– И ты, и я об этом бы знали. И потом, это ж из области психиатрии, то есть конфиденциально, да и прошло лет пятнадцать. Нет, нет… Думаю, он соврал.

– С какой стати ему тебе врать?

– Не знаю. Можешь позвонить в окружной суд Бобиньи и узнать, не запрашивал ли кто-нибудь раньше это дело?

Робийяр позвонил, повесил трубку:

– Мужик из архивного отдела перезвонит мне после полудня. Не стоит на них слишком давить.

Николя не мог избавиться от мысли, что одна из деталей не стыкуется: не исключено, что Шарко был знаком с историей Рамиреса, причем еще до начала расследования. Паскаль ткнул пальцем в его затылок:

– Слушай, у тебя тут какая-то фиолетовая отметина. Похоже на след от шприца.

Николя провел пальцами по коже, но ничего не почувствовал. Он протянул коллеге свой мобильник:

– Сделай мне фото.

Паскаль удивился, но послушался. Белланже с ужасом вгляделся в отметину, которая не могла быть случайной царапиной: ему сделали укол в шею этой ночью в его машине, когда он был в почти бессознательном состоянии. Забрали кровь? Или что-то ввели? Всю оставшуюся дорогу коп был молчалив и нервничал.

Через полчаса полицейские прибыли по месту назначения. Николя постучал в дверь и сделал приличествующее лицо.

Кристель Верже была симпатичной женщиной ростом не больше метра пятидесяти, но то, чего она не добрала в длину, с успехом переплавилось в добавочную энергию. Она говорила быстро, сновала туда-сюда, принесла пирог, чай, кофе. Николя понимал, что она мучилась из-за исчезновения Летиции – достаточно было глянуть на десяток фотографий юной девушки, развешенных по стенам, – но держалась она прямо и достойно, принимая их как можно лучше, насколько позволяли обстоятельства. Полицейские попросили рассказать историю девушки и о том, как она оказалась в их семье.

– В раннем детстве ее бросила мать, которая была ребенком из Креза.

– Ребенок из Креза? – переспросил Николя, добавляя сахар в кофе.

– Один из ужасных и малоизвестных эпизодов истории нашей страны. Скандал, который разразился только в две тысячи пятом году благодаря ассоциации, решившейся подать жалобу на государство Франция, ни много ни мало. Вы хотите, чтобы я…

– Продолжайте, объясните нам.

– Все началось году в шестидесятом и длилось до восьмидесятых. За двадцать лет Франция привезла в метрополию, иногда силой, более тысячи шестисот реюньонских детей, с тем чтобы заселить департаменты, пострадавшие от исхода людей в города, такие как Крез, Жер, Лозер. Для некоторых наших благонамеренных политиков речь шла о простой миграции, целью которой было интегрировать малышей из неблагополучных семей в лучшие условия, где у них было бы будущее. Идите расскажите это жертвам, потому что они действительно жертвы. Все это было самой откровенной депортацией.

Слово было тяжким, но Кристель Верже хорошо знала, сколько оно весит. Николя почувствовал, какой огонь ненависти она сдерживает у себя внутри. Из ящика она достала старые фотографии:

– Конечно, некоторые из этих детей были сиротами, ими занимался Департамент санитарии и социальных дел, но разве это давало право политикам отрывать их от родных корней и лишать собственной истории, чтобы запихать в какую-то глухомань на земле, которая была им чужой? Дальше, в силу нехватки «исходного материала», начали забирать детей из их родных семей. Морочили голову родителям, заставляя тех приложить большой палец, «подписав» тем самым бумаги, в которых они ничего не понимали. Документы, которые просто-напросто означали, что они отказываются от своих детей.

Она протянула Николя черно-белый снимок. На нем была малолитражка-универсал, остановившаяся посреди дороги. Оттуда выскакивали мужчины с угрожающими лицами. Бегущие дети, залезающие на пальмы или спасающиеся в полях сахарного тростника. Николя передал снимок коллеге.

– Беда приходила в виде этого серого фургончика, – пояснила Верже. – Он был кошмаром всего острова, чем-то вроде чудовища, большим злым волком, о котором были наслышаны все обитатели. Когда он появлялся в деревне, все знали, что он охотится за детьми. Оттуда вылезали чиновники из департамента вместе с сельскими полицейскими и приступали к облаве. Стоило ребенку попасть в фургончик, и все было кончено. Никто его больше не видел.

Оба полицейских были поражены, больше всего их потрясало ощущение, что самые чудовищные события в истории постоянно повторялись, конечно в других формах, но на тех же основаниях. Кристель взяла одну из последних фотографий Летиции и грустно посмотрела на нее.

– «Интеграция» матери Летиции во Франции или, вернее, в метрополии прошла плохо, как, впрочем, и у большинства малышей. Дети – как растения, их нельзя оторвать от корней, не причинив непоправимого вреда. В конечном счете эта мать повторила то, что случилось с ней самой, – она не смогла вырастить своего ребенка и отказалась от него. Помотавшись между социальными приютами, маленькая Летиция в конце концов оказалась у нас, ей было десять лет. Мы являемся приемной семьей уже двадцать пять лет. Ей было здесь хорошо, несмотря на ее вспышки гнева и нелегкий характер.