Джеральд Сеймур - Красная лисица

Над их головами послышался заглушенный толщей бетона, но узнаваемый стук — резко постучали четыре раза в закрытые деревянные двери гаража. Они узнали этот знак, сигнал, что к ним прибыл курьер. Под прикрытием двери им просунули конверт, сообщение, отправленное четырьмя часами раньше с острова из Асинара.

За Тантардини. Репрессалия. Номер четыре.

В яме среди бумаг ячейки находился листок с кодом, с помощью которого можно было расшифровать, что означает номер четыре. И это было как раз то, чем занялись молодые люди. Они подождали несколько минут, в тишине и темноте, прежде чем поднять люк и выползти наверх, чтобы найти и прочесть сообщение.

Когда утреннее солнце поднялось и начало сильно пригревать, раскаляя оцинкованную крышу над головой, они предоставили Харрисона самому себе. Не было ни пищи, ни воды, а у него не было ни мужества, ни сил позвать их. Он предпочел не рисковать, опасаясь новых побоев, и хранил молчание, дорожа своим покоем, прикованный цепью в этой духовке, которую они предназначили для него.

Его тело болело везде. Боль была медленно ползущей и переливающейся в избитых слоях мышц. И эта жара в сочетании с болью от рубцов и синяков опустошала его мозг, а его воображение становилось как бы замещалось пустотой. Купаясь в поту и жалости к себе, он тяжело опустился на сено и, ощущая запахи, исходившие от его собственного тела, коротал часы без надежды и предчувствий.

Джанкарло находился в состоянии полудремоты, блуждая между сном и бодрствованием. Он был расслаблен, потому что составленный план был оценен и одобрен им самим. Маленький, одинокий и изголодавшийся по действию, на которое решился, он инертно развалился на мягких подушках лицом к холодному и жесткому стеклу окна. Он не видел ничего, что было за окном, за пределами уютного купе несущегося вперед поезда.

День в Пескаре обещал быть жарким и окутанным пеленой дымки от моря, шумным и пыльным от проезжающих машин и шагов тысяч людей, которые приезжали, чтобы поджариваться на тонкой полоске песка между дорожкой для прогулок и водой. Лавка будет открыта, и его отец будет улещивать покупательниц. Возможно, отец к этому времени уже узнает о своем мальчике. Возможно, к родителям придет полиция, они будут смущены, будут извиняться, потому его родители — уважаемые граждане. Отец будет его проклинать, мать плакать в платок. Интересно, закроют ли они лавку, если придет полиция и объявит со всей серьезностью и торжественностью, что маленький Джанкарло — член НАП и живет втайне с самой опасной женщиной в стране? Они его возненавидят. И мощная скала их ненависти будет основана на непонимании, колоссальном отсутствии понимания, почему он выбрал этот путь.

Глупые, мелкие, незначительные жалкие блохи. Джанкарло прокручивал эти слова в мозгу, пробовал их на язык. Пресмыкающиеся перед насквозь прогнившей и изжившей себя системой, всегда готовые подчиниться ей, ее покорные слуги.

Они сжимаются от страха за фасадом из ложных понятий. Он с гневом вспоминал свадьбу старшего брата. Набриолиненные волосы и фимиам, бормотанье дряхлого священника, прием в отеле на берегу моря, который был не по карману ни родителям жениха, ни родителям невесты. Новые костюмы и модная стрижка мужчин, новые платья дам и драгоценности, вынутые ради такого случая из сейфа. Демонстрация расточительства и обмана. Поэтому Джанкарло ушел рано, бродил по вечернему городу, потом заперся в комнате и лежал в темноте до тех пор, пока отец не начал барабанить в дверь и орать о том, что он нанес оскорбление теткам, кузинам и друзьям. Джанкарло презирал отца за это, презирал его за этот пояс целомудрия конформизма. Противостоять им было потребностью нормального человека. Ежегодно им надо было добиться, чтобы к ним в гости пришел мэр, чтобы в лавку хоть раз зашел епископ, а после мессы в апреле их новенький сверкающий «БМВ» должен был благословить священник, за что получал вознаграждение. Они подтягивались, сцепляли на животе руки, повлажневшие от волнения, когда кто–нибудь из городских властей навещал их, чтобы обеспечить себе их голоса. Обычно это было развращенное маленькое пресмыкающееся, запускавшее рук в кассу существо, а они встречали его как Иисуса Сладчайшего. Их отношения уже нельзя было исправить. Нельзя подштопать и починить.

Юноша шептал свои оскорбления, иногда вслух, иногда беззвучно, выпуская пар, как спортсмены сгоняют вес с помощью бега. И потому остальную часть путешествия, в эти ранние часы утра, он чувствовал себя успокоенным и расслабившимся. Это было общество круговой поруки, кумовства, это были те, кого его отец знал по бизнесу, те, с кем вместе он ходил в школу, кто оказал ему когда–то услугу, показал ему путь к успеху, когда он был еще мальчиком. Это было общество «бустарелле» — взяточников — он помнил маленькие конверты со старыми банкнотами, которые разглаживались и с мурлыканьем передавались, проделывая путь в ратушу. Это было общество увиливания: общество неприятия долга по отношению к слабым, эгоизма и самосохранения. Это было их общество, и он поклялся, что порвет с ним навсегда, и связующая сила родной крови была недостаточна, чтобы повлиять на его решимость.

Поезд продолжал катиться по рельсам. Неаполь остался позади.

Юноша, который, совершив убийство, не считал это чем–то особенным, который иногда улыбался, иногда смеялся, у которого не было спутника, Джанкарло Баттистини приближался к Реджио.

Крики уборщицы разнеслись по всей лестничной клетке. Эти крики заставили дневного портье пансиона взобраться по ступенькам настолько быстро, насколько позволяли его возраст и немощь. Когда он, задыхаясь, оказался на площадке верхнего этажа, женщина все еще стояла, склонившись к замочной скважине, — чистые сложенные простыни лежали у ее ног на полу. В одной руке она держала ведро, в другой метлу. Он выудил из кармана ключ, открыл дверь, бросил беглый взгляд, забормотал молитву и оттолкнул женщину от двери. Потом снова запер комнату на ключ и, ничего не объясняя, заспешил вниз по лестнице поставить в известность владельцев пансиона и власти.

Карабинеры прибыли, сопровождаемые воплями сирен, выбежали из машины, оставив свою синюю мигалку включенной, пробежали через холл, грохоча тяжелыми сапогами, промчались по лестнице мимо открытых дверей тех, кого они разбудили и у кого вызвали изумление своим вторжением.

Одного взгляда невооруженным глазом на разнесенную голову и пятна крови было достаточно, чтобы убедить фельдфебеля, что надежды на спасение жизни не было никакой. Он послал одного из своих подчиненных в машину радировать с просьбой о подмоге, другому дал приказание стоять у двери и не допускать, чтобы на лестничной площадке собралась толпа из торговцев, солдат в отпуске, ожидавших более поздних дневных поездов, и проституток, составивших им компанию ночью. К тому времени, когда фельдфебель нашел документы убитого, раздалось завывание сирен, предупреждавших всех, кто слышал, о возможных дальнейших неприятностях...