Жан-Кристоф Гранже - Конго Реквием

Эрван уже собирался вылезти из машины, когда получил СМС от Тонфа. Фотография незнакомца и единственный комментарий: «Леди Франкенштейн сделала ЭКО [121]. Отсылать Сандовалю?» Какое-то мгновение он не понимал, о ком речь, потом сообразил: Тьерри Фарабо в возрасте шестидесяти лет. Правильные черты инженера были узнаваемы, но расплылись и чуть исказились от времени. Редкие волосы, затуманенные глаза. Чего стоил этот портрет? Какого рода годы учла программа? Нажал несколько клавиш на клавиатуре: «Отправляй».

Он подошел к глухой решетке и позвонил. Ни лая собаки, ни звуков телевизора: никого нет? Отцу Одри наверняка уже за семьдесят. Поздновато, чтобы вкалывать на заводе. И рановато, чтобы решить умереть на родине.

Вдруг ворота открылись, и показался высокий здоровяк с волосами, стянутыми в хвост на затылке. Эрван сделал ставку на старика, отупевшего от многолетней пьянки, но хозяин походил скорее на викинга во всей силе мудрости.

Застигнутый врасплох, он рефлекторно предъявил свое полицейское удостоверение. Первая ошибка .

– По какому поводу?

У мужчины оказался бас, каким поют Иоганна Себастьяна Баха в соборе. На нем был темный жаккардовый пуловер, короткая замшевая куртка и вельветовые брюки в крупный рубчик. Хиппарь, для которого жизнь остановилась в Вудстоке.

– Я пришел поговорить об Одри.

– Не знаю такую.

– Одри, ваша дочь.

Гигант несколько секунд смотрел на него. Он моргал так быстро, что глаза словно трепетали.

– Ее зовут Эдельтруда. Это польское имя.

Эрван даже не удосужился просмотреть свидетельство о рождении коллеги. Вторая ошибка .

– Меня зовут Петр. – Его рукопожатие свидетельствовало, что сила все еще при нем – осталась после соляных рудников Силезии или судоверфей Гданьска. – Заходите.

Он подвинулся, пропуская гостя, потом запер позади него решетку: ни малейшего скрежета металла. На земле ни одного камешка, только крашеное покрытие, как на теннисных кортах. Папаша Одри любил тишину. И чистоту: оказавшись в гостиной, Эрван замешкался, прежде чем сесть, настолько безукоризненно выглядели кресла и диван. Обстановка была славянской: цвета, ткани, мебель – все напоминало интерьер квартиры в каком-нибудь рабочем городке в расцвет профсоюза «Солидарность».

– Кофе?

Эрван поблагодарил и выбрал кожаное кресло. Поляк на несколько секунд исчез. На стенах – распятия, портрет Леха Валенсы и папы Иоанна Павла II. Никаких изображений Одри. Свет от лампы с абажуром смешивался со скудными лучами снаружи, чтобы погрузить окружающее в золотистый ореол церковной иконы.

Эрвану становилось все более неловко: он не знал, как сообщить новость отцу, которого он воображал совсем иным.

– Она ведь умерла, да?

Мужчина стоял на пороге гостиной с серебряным подносом в руках – фарфоровые чашки, кофейник и сахарница выглядели на нем как фигурки из хлебного мякиша.

От удивления Эрван снова встал:

– Я… – Он набрал воздуха и сдался. – Вчера вечером, при исполнении служебных обязанностей.

– А каких именно обязанностей?

– Она работала в моей группе, в парижской бригаде уголовного розыска. Она была моей лучшей сотрудницей.

Гигант поставил поднос на низкий столик без малейшего звука. Луч солнца упал на его волосы, образовав серебристый ореол. В голове у Эрвана мелькнуло одно выражение: этот человек был белым вдовцом, как когда-то говорили про русских, что они «белые». Изгнанник, который все потерял, но сохранил благородство.

– Может, все же выпьете кофе? – Сев напротив него, поляк наполнил чашки, не дожидаясь ответа. – Я вам благодарен за то, что вы явились лично сообщить мне известие, но не думайте, что вы обязаны утирать мне слезы.

– Вовсе нет, я…

– Где тело?

– В ИСЭ… Я хочу сказать: в Институте судебно-медицинской экспертизы. Это на набережной Рапе, рядом со станцией метро того же названия.

– Я знаю. А моя дочь, какая она сейчас?

Эрван в конце концов снова сел и взял чашку, чтобы занять руки.

– Одри стала жертвой… одного очень жестокого человека. Я…

Он почувствовал, как слова замирают у него на губах. Собеседник степенно глядел на него. Его кожа была очень белой и сухой – прикоснись, и на пальцах останется гипсовая пыль. Морщины на лице образовали причудливые извилины, свиваясь в рисунки, которые казались до странности непостоянными, словно борозды, оставленные на песке.

– Мне нужно будет пойти опознать ее?

– Нет. Мы это уже сделали. Мы… Ну, мы не знали, что у Одри еще есть родные в Париже.

Повисло молчание. Вопросительный знак так и звенел в воздухе.

Петр вскрыл нарыв:

– Когда Эдельтруда родилась, я уехал во Францию. Не чтобы избавиться от ответственности. Наоборот. Я хотел подготовить почву, чтобы они с матерью перебрались ко мне. Десять лет я работал как вол на стройках, ни разу не побывав в Польше, потому что у меня не было документов. Когда наконец мне удалось получить вид на жительство, я вернулся в Краков. Моя жена умирала. Рак в последней стадии. Эта дуреха ничего мне не сказала из страха, что я рискну и приеду без документов и все эти годы усилий пойдут прахом. Короче, я оказался один с девчонкой-подростком, которую совсем не знал, которая не говорила ни слова по-французски и в любом случае отказывалась со мной разговаривать. Я привез ее сюда. Я добился, чтобы она получила гражданство. За несколько лет она выучила язык, окончила школу, но все время сбегала… В результате, став совершеннолетней, она исчезла окончательно. Я не пытался ее отыскать. Или, по крайней мере, с ней связаться. Я знал, что она живет с молодыми бродягами, из тех, кого называют «панк с собакой», около вокзала Монпарнас. Позже она снова испарилась. Я не беспокоился: у Эдельтруды был сильный характер. Я остался один, с моей болью и гигантским чувством пустоты. Все, что я сделал, было ради цели, которой больше не существовало, которой вообще никогда не существовало. А теперь вы приходите и говорите, что она умерла. Я помню только не желавшую говорить девочку, которой ненависть служила позвоночным столбом. Я католик: я не знаю, почему Господь послал мне это испытание, но предчувствую, что моя девочка сегодня освободилась.

Эрван подумал о трупе в Лувсьене с вырванными глазами и вытащенным языком. Старый поляк прав, что выбрал путь небесный, но сам он отомстит за нее на земной манер. Пулю между глаз или тюрьму пожизненно для виновного.

Он не смог добавить ни слова, но ощущал глубокое сопереживание. Он думал о себе, о Лоике, но главное – о Гаэль. У Морванов тоже каждый ребенок вырос под знаком ненависти.

– Однажды, – продолжил поляк, – она пришла повидаться со мной. Наверно, она уже работала у вас. Хотела поблагодарить за все, что я ей дал. Я ответил, что не дал ничего, у меня просто не было возможности. Именно, ответила она, ее наследством была черная дыра. Дыра, которую она пыталась заполнить каждый божий день. В этом был смысл ее жизни.