Марек Краевский - Эринии

— Ну, помоги моему сынишке, — велел палач, — ты же видишь, что он себе не помощник себе совета. Ну, помоги ему!

На ее ухо попала струйка слюны. Зубы начали ритмично сжимать ушную раковину. Она кусала губы. Не выдержала. В темной комнате раздался приглушенный стон боли. Ее ухо превращалось в кусок мяса под жадными зубами.

— Чуть не убил ее. — Пидгирный смотрел Попельскому в глаза. — Чуть не отбил ей легкие. Я изменил мнение. Место Ирода и его сыночка в Пелтве, а не в «Бригидках».

— Почему вы не рассказали обо всем этом во время совещания в Зубика? — Попельский сунул в зубы сигарету, но не закурил ее.

— Я познакомился с пани Марковской год назад. — Пидгирный приблизил свое лицо к лицу Попельского, и на того пахнуло никотиновыми дыханием. — Она была в отчаянии. Ее жестоко избил муж, уважаемый конструктор, состоятельный инженер, отец двух красивых и умных детей. Таких, которые никогда не опозорят своего отца, владельца дачи в Брюховичах, замечательного велосипедиста в прошлом. Настоящего спортсмена. Не посрамят его, а знаете ли вы, почему?

— Не знаю.

— Потому что он скорее убьет их, чем допустит до того, чтобы они опорочили его благородное имя. У этого замечательного человека есть один недостаток. Он легко разъяряется, а это чаще всего случается тогда, когда его жена обменяется хотя бы одним невинным взглядом с другим мужчиной. Тогда он хватается за ремень. Знаете, во что может превратить ее белое, нежное тело тяжелая пряжка военного ремня? Что это может изорвать в клочья кожу и ткани? Что эта женщина может пережить сначала боль вследствие избиения, а потом боль от извращения?

Попельский вспомнил, какие взгляды он сам бросал на пани Марковскую во время детской забавы. Заметил это возбуждение ее муж? Или он сжимал в руках военный ремень?

— Избитая женщина требовала от меня проведения экспертизы, чтобы начать процедуру развода, — продолжал Пидгирный. — Я выполнил ее просьбу, но инженер умолил жену простить его. Сегодня утром она попросила меня скрыть события понедельничной ночи.

— Почему?

— Потому что сын Ирода изнасиловал ее, — прошептал доктор. — Хотя насильник не смог получить удовольствие. А инженер, если бы узнал об этом всем, забил бы ее насмерть своим ремнем. Теперь вы понимаете, пан комиссар, почему я не мог рассказать об этом Зубику?

Пидгирный поднялся и протянул Попельскому руку.

— А сейчас нам пора действовать. Должны сделать то, на что Зубик никогда бы не согласился. Надо устроить ловушку на Ирода. Мы должны поймать его на какого-то ребенка, как на приманку. Мы должны, — тут он перевел дыхание и отчетливо произнес, — выставить как приманку вашего внука.

Попельскому показалось, что звуковая волна, которая несла эти слова, натолкнулась на какое-то препятствие и разбилась на меньшие волны, которые были клубками слогов. Эти слоги звенели в ушах, разрастались и сливались в какие-то гибридные формы. Из них формировались звуковые комплексы, которые ничего не означали, низлагаясь на гудение шершней.

Он вскочил из-за стола и схватил доктора за лацканы пиджака.

— А почему ты, гайдамак, не сделаешь приманки из собственного незаконнорожденного ребенка? — Попельскому казалось, что имеет в голове мощный громкоговоритель, который усиливает его слова. — Из своего смазливого двухлетнего ребенка?

— Ты не знаешь всего про эту ночь. — Доктор высвободился, продолжая протягивать Попельскому руку. — Слушай, что я расскажу.

Мужчина, лежавший на ней, начал подергиваться. Его челюсти последний раз стиснулись на ее ухе. Но больше не раскрылись.

— Зачем, зачем ты делаешь мне такое, сынишка? — Голос палача стал плаксивым. — Я не дал тебе сейчас таблетку… Забыл…

Продолжая держать Казя за личико, нападающий приблизился к женщине, которую ритмично сдавливало безвольное тело эпилептика. В комнате распространился смрад фекалий.

— Ну, чего пялишься своими буркалами? — рявкнул он, поднимая руку, в которой держал какой-то большой предмет.

На светлом фоне балконного окна женщина узнала утюг со своей гардеробной, которая соседствовала со спальней.

— Повибиваю тебе эти гляделки! — шипел нападающий. — Ты плохо подлегла под моего сыночка. И у него случился приступ. Это ты виновата!

Ударил ее утюгом по спине. У женщины перехватило дыхание.

— А под Лыссого лучше бы подлегла, а? А он ничуть не лучше, чем мой сыночек. — Снова ударил. — Он еще повизжит. — Новый удар. — Когда увидит своего внука в моих руках. — Последний удар.

— Видите. — Пидгирный продолжал протягивать руку. — Он определил себе цель. Если вы его не поймаете, то обречете своего внучка на страдания. А схватить его мы можем только таким образом. Нам известно, кого он себе назначил, кому стремится причинить боль. Вашему внуку.

Попельский оттолкнул протянутую руку Пидгирного и достал трубку. Медик потемнел на вид от ярости, а потом молча вышел из комнаты.

— Вон отсюда! — крикнул ему вслед Попельский и ударил ладонью по рычагу. — Это Попельский, разговор будет секретный. Винники 23, — приказал он полицейской телефонистке.

— Ал-ло-о-о, — раздалось через мгновение. — Говорят, что меня соединили с полицией. Это вы, пан кумисар?

— Вторая просьба к золотой рыбке.

— Золотая рыбка слушает.

— Охрану для моей дочери и внука. Круглосуточную. Немедленно. Они живут в доме…

— Мне известно, где они живут. Золотая рыбка исполнит просьбу. Через пять минут они будут самыми защищенными людьми во Львове.

— На всякий случай запру их дома, — сказал себе Попельский, положив трубку. — Твое слово, пейсатый, стоит столько, сколько посох, которым ты ударил меня по башке!

Приближалась полночь. Попельский сидел у стойки бара в Зеленом зале ресторана «Атлас» и всматривался в зеркало, что висело над рядом бутылок таким образом, чтобы каждый клиент мог хорошо в нем видеть и себя, и зал. Назначение этого привычного для бара атрибута составляло для Попельского определенную загадку, которую он разгадывал в минуты скуки. Тогда он искал ответ на вопрос, зеркало повесили с эстетической или познавательной целью, или оно появилось вследствие господства моды. Взвешивал аргументы «за» и «против» и обычно выбирал первую или вторую гипотезу. Сегодня эти рассуждения Попельскому не помогали. Не развлекали его. Сегодня скука и фрустрация были слишком едкими.

Комиссар выпил четвертые пятьдесят граммов «Монопольной» и наложил на шпичку шляпку маринованного подберезовика. Обычно к водке он любил грибы, селедку, соленые огурцы и холодный шницель. Сегодня ему не понравилось ничего, кроме водки, что была, как всегда, безотказная и предсказуемая. Не обещала ничего, кроме короткого райского блаженства и длительного адского похмелья. Она ставила вопрос напрямик: завтра я предъявлю тебе счет, который будет настолько высоким, насколько значительным окажется твое счастье сегодня. Это была правда, потому что алкоголь руководствовался дихотомичной логике «правда — ложь» и по отношению к грядущему. Это была отчаянная логика, поскольку будущее четко определялось прошлым.