Карел Михал - Шаг в сторону

Оставалось невыясненным также и дело с картинами. Все находившиеся под рукой искусствоведы носились по следам реставраций пани Ландовой. В течение недели удалось установить, что она еще куда-то замотала две картины. Тоже голландцев. По-видимому, с них легче делать копии. И, кроме того, их, наверное, легче продавать, так как цена на них установилась довольно прочно и они обычно небольшого размера. Мне необходимо было выяснить, где находятся еще две картины, и водворить их на место.

Мы поговорили об этом с пани Ландовой. Вернее, говорил в основном я, а она молчала. Я убедительно просил ее объяснить, куда исчезли эти две картины.

Заключение несколько изменило ее внешность, но ничуть не повлияло на характер. Она очень разумно и терпеливо объяснила мне, что еще не сошла с ума, чтобы что-то на себя наговаривать и что о тех трех картинах, которые нашли у нее в квартире, она тоже ничего не знает и отказывается ручаться за подделки, которые реставрировала и чистила. Эти три картины она взяла исключительно из любви к искусству, не собираясь ими пользоваться в других целях.

— Вы думаете, что вам это поможет? — спрашиваю.

— Думаю, что да, — говорит. — Само собой, существует какой-то «художественный почерк», манера письма, которую можно определить и на фальшивках, но судить об этой манере могут только специалисты. Заключение специалистов, даже окончательное заключение в том случае, когда речь идет о подделке, можно оспаривать…

— Может быть, и так, — не сдавался я, — только ваш дядя, пан Подгайский, в тюрьме по несчастному стечению обстоятельств покончил жизнь самоубийством. Знаете, ведь он тоже сидел. И в последние минуты он все-таки сознался. Там были свидетели. Протокол не мог подписать, потому что перерезал себе вены на обеих руках. Ну, так что?

Я почувствовал, что теряю почву под ногами. Это был ужасный шаг. Обвиняемый может нам лгать, а мы не имеем права, ни при каких обстоятельствах. Я всегда считал это правильным, потому что поиски объективной правды — это главное в нашем деле. Но на этот раз я соврал.

Не только потому, что мне хотелось изобличить пани Ландову. Я мог это сделать и законным путем. И не затем, чтобы подтвердилось соучастие Подгайского в контрабанде. С этим делом можно было не спешить. У меня была твердая уверенность в том, что Подгайский — убийца. И почему-то у меня было такое чувство, что я ничего потом не докажу, если не сделаю это сейчас. Я все время взвешивал все «за» и «против». Все взвешивать — это моя обязанность и в какой-то мере черта характера. Только у меня уже не оставалось никаких «против». Я был уверен, что Подгайский убил Франтишека Местека.

Я теперь совершенно ясно представил себе все действия преступника, я видел все это, как в кино. Мне казалось, можно нарушить закон для доказательства этого преступления. Мне не с кем было посоветоваться, как поступить дальше. Да никто бы никогда и не посоветовал нарушить закон. Таких советов не дают. Признание пани Ландовой было бы аргументом для признания Подгайского, и я думал, что должен заполучить этот аргумент. Не должен же убийца оставаться безнаказанным. Если бы все сошлось, никто бы потом меня в этом не упрекнул. Потому что никто бы об этом не знал. Только я сам.

Я понимаю, что на закон нельзя махнуть рукой. И меньше всего на это прав у человека, которому общество поручило охранять закон. Но только я был уверен, что не ошибаюсь.

Когда человек твердо уверен, что не ошибается, он считает, что имеет право на такие действия.

— Да, так. Перерезал себе вены, — повторил я снова. В эту минуту мне казалось, что существует какая-то маленькая и большая справедливость и что я в ущерб маленькой сделал что-то для той, большой справедливости. У меня было ощущение, будто я сижу рядом с самим собой и наблюдаю за действиями другого человека, который чем-то похож на меня. И я не мог отказать в логичности этому другому человеку.

— Так что же?

Пани Ландова была совершенно спокойна. Я почти завидовал этой женщине. Завидовал ее спокойствию, ее самоуверенности. Она всегда думала только о собственной шкуре.

И как раз в тот момент, когда она мне стала противна, я подумал, что у нее, собственно, тоже есть право на справедливость и что я не могу его урезывать, как мне вздумается. Солгав, я уменьшил для нее возможности защиты, теперь это нужно было как-то уравновесить. Поставить на чашу весов ту же гирю, которую я на минуту снял. Видите ли, человек что-то делает, но его действия взаимосвязаны. Один поступок влечет за собой другой, третий, четвертый. Для соблюдения равновесия не оставалось ничего другого, как снова нарушить закон. Снять гирю и снова поставить на место. Одному человеку никогда нельзя давать власть над законом. Но только я был уверен, что Подгайский убийца, и этим оправдывал свои действия.

— Ну что? Зачем вы подставляете свой лоб в интересах того, кого уже нет и кто не только признался, но и выдал вас?

— Это каждый может сказать, — ответила она.

— Конечно, может, вы правы, но скажите, как я сам мог выдумать, что эти картины он для вас продавал за границей через Франтишека Местека, механика Лабской флотилии, который дословно подтвердил его признание? Послушайте, дело совершенно ясное. Я не хочу из вас делать дурочку, но и вы из меня дурака не делайте, до сих пор мы были не в плохих отношениях. Вы должны признать, что в деле Кунца я вел себя по отношению к вам справедливо. Я вам поверил. Я не взываю к вашей благодарности, скорее — к вашему разуму. Игра проиграна, факты свидетельствуют против вас, вы сами это видите. Если вы сейчас сознаетесь, я готов изложить все дело так, как будто это было ваше чистосердечное признание. Ну, скажем, это я делаю потому, что мне понравилась ваша попытка спасти Кунца. Здесь последняя возможность. Ну, прошу вас, решайтесь.

Решилась. Подписала. Признаюсь, я сделал все, что ей обещал, так что можете думать обо мне все, как хотите. Мне казалось, что это в интересах справедливости, никому от этого вреда не было, а я привык держать данное слово. Правда, это шло вразрез с буквой закона, но за свои поступки в конце концов отвечаю только я, младший лейтенант Войтех Блажинка.

Единственное средство от бессонницы — никогда не делать того, о чем потом пожалеешь.

Как я уже говорил, я комментировал признание пани Ландовой как чистосердечное, ибо считал, что так лучше для дела. Выгоды мне от этого никакой не было, а кто не знает за собой вины, пусть швырнет в меня камнем. Я присягал, что буду служить трудящемуся народу честно, бескорыстно, и, хотя это звучит чуть-чуть патетично, когда так говоришь о самом себе, я действительно стараюсь служить честно и бескорыстно. Не потому, что боюсь нарушить присягу, а потому, что в этом моя жизнь. Словом, не стоит столько рассуждать из-за комментирования одного признания.